— Здравствуй, другъ, — сказалъ Ѳедоръ, совершивъ церемонію привѣтственнаго прикладыванія щекъ крестъ на крестъ, замѣняющую поцѣлуй на тундрѣ. — Тебя давно не видалъ, соскучился, повидать пріѣхалъ! — говорилъ онъ льстивымъ голосомъ, изображая сладкую улыбку на своемъ хитромъ лицѣ..
— А гостинца привезъ? — спросилъ Эттыгинъ, который, повидимому, не могъ думать ни о чемъ другомъ, кромѣ водки.
— Другу, да не привезу? — отвѣтилъ Ѳедоръ и, вытащивъ изъ-за пазухи зеленую бутылку, передалъ ее Эттыгину.
Бутылка была весьма коварнаго свойства. По виду она совсѣмъ походила на шампанку, но была меньше ея объемомъ, съ короткимъ горлышкомъ и огромнымъ выемомъ на днѣ, значительно уменьшавшимъ ея вмѣстимость.
Но подслѣповатые глазки Эттыгина сразу оцѣнили коварство бутылки.
— Зачѣмъ маленькую бутылку привезъ? — зарычалъ онъ, схвативъ, однако, подарокъ и прижимая его къ груди обѣими руками. — Зачѣмъ не привезъ большую?..
— А ты мой тятя! — смиренно возразилъ Ѳедоръ. — Я передъ тобой все равно собака! Сказалъ: большую, въ другой разъ привезу большую. Теперь иной посуды дома не случилось!
Русскій нижнеколымчанинъ.
Русская нижнеколымчанка.
Эттыгинъ налилъ чашку и выпилъ ее залпомъ.
— Посмотримъ! — сказалъ онъ, — какая водка! И намочивъ палецъ прямо изъ бутылки, подносъ его къ огню. Голубоватое пламя вспыхнуло около пальца.
— Не жжетъ! — сказалъ Эттыгинъ. — Вотъ я изъ Средняго взялъ флягу, да пробовалъ, такъ палецъ горитъ вмѣстѣ. Вотъ водка!
— Видишь, какъ бредитъ! — сказалъ Васька. Это надъ подаркомъ такъ согнушается! Сказано, нехристь!
Ѳедоръ только покачалъ головой и не отвѣтилъ ни слова.
Началась попойка. Эттыгинъ пилъ съ собачьей жадностью, но считалъ за нужное угощать также почетныхъ гостей, хотя, подъ предлогомъ большого почета, поилъ ихъ не изъ чашки, а изъ мѣдной чарки, которую велѣлъ бабѣ достать изъ посуднаго ящика. Я рѣшительно отказался отъ вонючей сивухи, способной возбудить рвоту при первомъ глоткѣ. Васька тоже долго отнѣкивался, потомъ выпилъ. Выпили и Ѳедоръ, и Егоръ, и старая Отаутъ. Эттыгинъ началъ пьянѣть, и буйство его дикой природы проснулось и вырывалось наружу. Ему хотѣлось задирать всѣхъ и каждаго. Но на первый разъ онъ счелъ за лучшее начать съ низшихъ членовъ общества.
— Ранаургинъ, ты худой человѣкъ! — заговорилъ Эттыгинъ. — Ты мое мясо ѣшь, ты худой человѣкъ! Отчего ты не въ стадѣ. Ты всегда хочешь сидѣть въ пологу! Каждую ночь спать съ бабой! Съ бабой спать станешь, какой пастухъ будешь?..
Ранаургинъ не отвѣчалъ ни слова.
— Ты воръ! — продолжалъ Эттыгинъ, повысивъ діапазонъ обвиненій. — Ты у меня укралъ десять оленей и отдалъ ихъ Ванчеру. Ты тунгусовъ къ моимъ оленямъ прикармливаешь!.. Твое сердце не любитъ оленей. Ты слишкомъ любишь спать! Дома съ бабой спишь, въ стадо придешь, спишь!.. Худой человѣкъ! Лѣнивыя ноги, незрячіе глаза, тяжелая поясница!
Руккватовъ сынъ молчалъ и, кажется, плохо слушалъ слова хозяина. Bee время онъ, не отрываясь, смотрѣлъ жадными глазами на зеленую бутылку, которая быстро пустѣла и изъ которой ему не досталось ни капли.
— А ты, Пуккаль, ѣздилъ на Анюй? — продолжалъ Эттыгинъ, обращая свое нападеніе на новое лицо. — Зачѣмъ даромъ оленей гонялъ? Зачѣмъ ничего не привезъ оттуда? Ни бѣличьяго хвоста, ни лисьей лапы! Два мѣсяца даромъ провелъ! Худой человѣкъ! Пустой человѣкъ! выпотрошенный желудокъ!
Пуккаль низко опустилъ голову и тряхнулъ своими длинными подвѣсками. Но Эттыгинъ умилостивился и налилъ ему чарку. Онъ опрокинулъ ее въ ротъ и хотѣлъ уже проглотить ея содержимое, какъ вдругъ его остановила рука Ранаургина, безмолвно требовавшаго своей доли.
Пуккаль безпрекословно выпустилъ изо рта часть водки обратно въ чарку и подалъ ее Ранаургину.
— Васька! — закричалъ Эттыгинъ, чувствовавшій все большую и большую злобу. — Давай водки! Ты много дней мою ѣду ѣшь! Пои меня водкой! Не то убирайся вмѣстѣ со своей бабой на свою голодную землю!
Васька посмотрѣлъ на него злыми глазами.
— Ужо, ужо! — сказалъ онъ; однако, не тронулся съ мѣста.