— А тебѣ какое дѣло до Якуля? — спросилъ Васька грубо.
— Якуль мой другъ! Якуль мнѣ, все равно братъ, больше чѣмъ братъ! — живо возразилъ Кэоульгинъ.
Васька насупился и замолчалъ. Выпивка подвигалась впередъ быстрѣе вчерашняго. Видно было, что въ водкѣ нѣтъ недостатка. Эттыгинъ приносилъ изъ тайника, скрытаго гдѣ-то за пологомъ, бутылку за бутылкой. Гости, которымъ было душно въ пологу, вылѣзли въ переднее отдѣленіе шатра и сѣли на разостланныхъ шкурахъ передъ огнищемъ, на которомъ еще тлѣло нѣсколько углей.
Сегодня въ попойкѣ принималъ большое участіе женскій элементъ, вчера пребывавшій совсѣмъ на заднемъ планѣ. Старая Отаутъ, выпивъ нѣсколько рюмокъ, скоро опьянѣла.
— У меня нѣтъ ни отца, ни матери, ни мужа, ни дѣтей! — запѣла она жалобнымъ голосомъ. — Отецъ и мать ушли, когда эти большія лиственницы были еще тонки, какъ оленьи ребра…
Она широкимъ жестомъ показала на лѣсъ, виднѣвшійся сквозь отверстіе полуоткрытаго шатра.
— Мужа и сыновей унесъ Великій Моръ, чтобы они были пастухами при его красныхъ оленяхъ. А я осталась одна, какъ сухое дерево среди тундры… Когда Отаутъ сидѣла одна у порога своего пустого шатра и умъ ея былъ смутенъ отъ слезъ, пришелъ съ запада лживый человѣкъ и сказалъ: «поди, Отаутъ, со мной! Я буду тебѣ сыномъ!» Лживый человѣкъ, лукавый человѣкъ, любилъ не Отаутъ, а ея оленей, но безумная старуха повѣрила словамъ и покинула родные камни и могилы, и ушла на чужую западную тундру!.. Никогда, никогда не будетъ у Отаутъ сына на западной тундрѣ!..
Старуха пѣла эти жалобы протяжнымъ речитативомъ, разбивая ихъ на строфы и сопровождая каждую строфу самыми горькими рыданіями.
Подъ лживымъ человѣкомъ подразумевался Эттыгинъ. Старуха была родомъ съ «каменнаго» берега, но Эттыгинъ сманилъ ее съ собою на тундру, послѣ того, какъ оспа унесла ея мужа и дѣтей. Кэоульгинъ сидѣлъ рядомъ и пѣлъ дикимъ голосомъ:
— «Вотъ моя тру-у-бка, тру-у-убка, тру-у-у-у-бка. А въ ней та-ба-акъ, таба-акъ, та-ба-акъ!»
Но старуха, окончивъ свою импровизацію, совсѣмъ разрыдалась и упала къ нему на грудь, повторяя свою вѣчную жалобу на одиночество. Кэоульгинъ нѣжно обнималъ ее; отъ сочувствія ея слезамъ онъ и самъ прослезился, и замочилъ ей все лицо.
Отъ Кэоульгина старуха перешла къ Васькѣ и, заключивъ его въ объятія, снова стала произносить свои причитанія тѣмъ же раздирающимъ речитативомъ.
— Я одна, всегда одна! — повторяла она. — Мужъ и дѣти меня покинули! Зачѣмъ они ушли, а я осталась? Мои зубы не могутъ жевать, руки не въ силахъ мять кожу, глаза вѣчно плачутъ и не видятъ ничего! Когда падаетъ снѣгъ на мою шею, мнѣ холодно, когда солнце жжетъ мнѣ голову, мнѣ жарко!.. Зачѣмъ старымъ глазамъ смотрѣть на солнце?.. Лучше для Отаутъ попросить послѣдняго удара…
Возможно, что Эттыгинъ воспользовался бы намекомъ, заключавшимся въ этихъ словахъ, если бы не было русскихъ гостей. Старая Отаутъ не разъ уже подумывала о спасительномъ ударѣ ножа или копья, освобождающемъ отъ старческаго бремени, невыносимаго при суровыхъ условіяхъ этой жизни, но еще не могла принять опредѣленнаго рѣшенія. Но въ присутствіи русскихъ гостей словамъ старухи нельзя было дать дальнѣйшаго развитія. Эттыгинъ ограничился только тѣмъ, что въ знакъ одобренія налилъ большую чашку водки и подалъ старухѣ. Эпитеты лживый и лукавый, относившіеся къ его особѣ, повидимому, мало задѣли его. Старуха выпила и окончательно опьянѣла.
Придвинувшись къ огницу, она наклонилась надъ тлѣвшими углями, дѣлая руками странные жесты и произнося невнятныя заклинанія. Она молилась огню, чтобы онъ даровалъ ей скорое свиданіе съ ея родными. Тѣло ея склонялось все болѣе и болѣе, и она окончила бы тѣмъ, что упала бы на горячіе угли, если бы ламутка и другая баба не схватили ее за платье и не оттащили въ сторону. Видя, что она не шевелится и находится уже въ совершенно безсознательномъ состояній, онѣ взяли ее за руки и за ноги и утащили въ ея пологъ, стоявшій рядомъ.
Оттва и другія бабы, которыхъ Эттыгинъ угощалъ все-таки очень скупо, тѣмъ не менѣе, становились все возбужденнѣе и веселѣе. Развязность ихъ рѣчей и движеній замѣтно увеличивалась. Очевидно, веселье мужчинъ дѣйствовало на нихъ заражающе, или же онѣ черпали вдохновеніе изъ какого-то неизвѣстнаго источника. Оттва явно была навеселѣ и, прищелкивая пальцами, кружилась на одномъ мѣстѣ, тяжело притопывая своими неуклюжими сапогами. Васька, выпившій три или четыре чашки, выглядѣлъ съ виду совершенно трезвымъ. Анюша, питавшая великое прозрѣніе къ чукчишкамъ, ушла въ пологъ и легла спать.
Вдругъ Кэоульгинъ, замѣтивъ, что ламутка не показывается обратно, всталъ съ своего мѣста и вышелъ изъ шатра. Васька вскочилъ, какъ уколотый, и послѣдовалъ за нимъ. Выпивающее общество разбрелось по угламъ. Я тоже всталъ и вышелъ вслѣдъ за Васькой. На дворѣ уже не было никого, но изъ полога старухи слышались громкіе голоса, и я вошелъ туда.