— Пускай, пускай, — кричалъ чукча, ударяя правымъ кулакомъ по лѣвой ладони. — Пускай! Горло перерву! — и онъ выразительно щелкалъ своими волчьими челюстями.
Въ шатрѣ Эттыгина, напротивъ, происходила ожесточенная борьба между Оттвой и ея дочерью. Дѣло шло опять о бутылкѣ водки, которую Оттва припрятала себѣ на утреннее похмѣлье, а Тытынна подсмотрѣла и вытащила, собираясь угоститься, какъ слѣдуетъ. Оттва поймала ее на мѣстѣ преступленія и теперь хотѣла отвоевать свою собственность. Старая чукчанка оказалась гораздо болѣе жестокой, чѣмъ колотившіе ее недавно мужчины. Она съ неописанной яростью таскала дочь за волосы и топтала ее ногами. Тытынна не сопротивлялась, но также отчаянно сжимала добычу въ глубинахъ своихъ одеждъ.
— Я тоже хочу пить! — хрипѣла она, стараясь укрыть голову отъ сыпавшихся ударовъ. — Ты мнѣ ничего не давала!
Было уже за полночь. Я вошелъ въ пологъ, зажегъ свѣчу и сталъ устраиваться на ночлегъ, предоставивъ чукчамъ окончить пиръ безъ моего присутствія.
Кэоульгинъ уѣхалъ рано утромъ, когда я еще спалъ, и увезъ съ собой Авдотью; Васька, по словамъ Эттыгина, очень дружелюбно попрощался съ обоими. Впрочемъ, Кэоульгинъ обѣщалъ, что уговоритъ Якуля заплатить Васькѣ на Анюйской ярмаркѣ покупную цѣну ламутки.
Черезъ два дня мы перешли Колыму и откочевали на тундру. Васька съ Анюшей жили, какъ примѣрные супруги, и о второй женѣ, купленной за поллахтака и т. д., не говорилось ни слова. Но чукчи долго съ наслажденіемъ вспоминали подробности попойки. Эттыгинъ припряталъ остатокъ спирту и крѣпился, намѣреваясь выгодно сбыть его на ярмаркѣ, гдѣ у «чаунскихъ» или у «носовыхъ» пришлецовъ можно взять по лисицѣ за «разсиропленную» бутылку. Пастухи все время проводили въ стадѣ, ибо олени стали безпокойнѣе. Приближалось время рожденія телятъ, когда для чукотскихъ пастуховъ начинается страда, продолжающаяся всю весну и все лѣто, до тѣхъ поръ, пока воды снова покроются льдомъ, и земля одѣнется толстымъ слоемъ снѣга.
На Рѣкѣ Россомашьей
Уже третью недѣлю я проживалъ на верховьяхъ р. Россомашьей у восточной границы чукотскихъ стойбищъ, протянувшихся длинной лентой вдоль сѣвернаго края пріанюйскихъ лѣсовъ на разстояніи около шестисотъ верстъ къ востоку отъ Колымы.
Я только-что окончилъ перепись анюйскихъ чукчей, довольно трудную задачу, для исполненія которой мнѣ пришлось истратить не мало времени и терпѣнія, и теперь, объѣхавъ долгій рядъ стойбищъ отъ Колымы до верховьевъ Сухого Анюя, оставался на одномъ мѣстѣ, ожидая прихода послѣднихъ каравановъ съ Чукотскаго носа, направлявшихся къ Анюю для обычной весенней торговли.
Ѣхать дальше на востокъ было невозможно.
Чаунскіе жители, ближайшія стойбища которыхъ обыкновенно отстоятъ не болѣе, какъ на три дневныхъ перехода отъ границы анюйскихъ поселеній, въ настоящую зиму удалились далеко вглубь пустыни, «убѣгая отъ злого духа болѣзни» по образному выраженію чукчей. Болѣзнь эта была однимъ изъ обычныхъ на полярномъ сѣверовостокѣ простудныхъ повѣтрій, которое минувшимъ лѣтомъ прокатилось по р. Колымѣ и теперь медленно распространялось къ востоку, переходя отъ жительства къ жительству и съ одного горнаго перевала на другой, постепенно покидая старые районы, для того, чтобы захватить новые. Изъ среды чукчей она успѣла выхватить уже не одинъ десятокъ жертвъ.
Поэтому чаунскіе чукчи, не дожидаясь ея прихода, поторопились уйти какъ можно дальше и очистили весь лѣвый берегъ рѣки Чауна, чтобы отдѣлить себя отъ заразы широкой полосой необитаемаго пространства.
По словамъ кавралиновъ, недавно проходившихъ чрезъ ту землю, самое переднее стойбище отстояло отъ рѣки Россомашьей на десять дневныхъ переходовъ по безлюдной безжизненной пустынѣ, лишенной растительности и топлива и ничѣмъ не защищенной отъ свирѣпаго сѣвернаго вѣтра, который прилетаетъ съ моря.
За Чауномъ, впрочемъ, начинался другой округъ — Анадырскій или, если угодно, «независимая чукотская землица», по выраженію древнихъ актовъ, во всякомъ случаѣ такая территорія, которая къ Колымскому округу не принадлежала и не могла подлежать переписной дѣятельности колымскихъ счетчиковъ.