Черезъ четверть часа всѣ прелести чукотскаго домашняго комфорта были на лицо. Я сидѣлъ въ углу, снявъ съ себя всю лишнюю одежду и скорчившись въ три погибели, для того, чтобы занимать поменьше мѣста. Весь пологъ отъ края до края былъ наполненъ полуобнаженными человѣческими тѣлами, которыя разгорѣлись отъ внезапнаго перехода отъ холода къ теплу и блестѣли крупными каплями пота. Изъ-подъ входной полы виднѣлся рядъ круглыхъ, гладкоостриженныхъ головъ, такъ плотно окутанныхъ тяжелой мѣховой драпировкой, что о существованіи туловищъ сзади можно было только догадываться.
Это были люди, которымъ не хватило мѣста въ пологу и которые не хотѣли лишиться своей доли въ пиршествѣ. Кавралины и чаунщики съ ближайшихъ стойбищъ уѣхали домой, но и безъ нихъ было довольно гостей. Люди въ пологу нажимали другъ друга колѣнями и плечами, принимали самыя неудобныя и неестественныя позы, сохраняемыя только благодаря силѣ взаимнаго подпиранія. Мнѣ было не лучше, чѣмъ другимъ. Широкая спина Акомлюки простиралась предъ самымъ моимъ лицомъ, скрывая отъ меня свѣтъ лампы, а другая, не менѣе увѣсистая туша, принадлежавшая молодому гостю изъ кавралиновъ, двоюродному брату Умки, весьма больно притиснула къ землѣ мою лѣвую ногу. Въ пологѣ было жарко, какъ въ печи. Рѣзкій запахъ человѣческихъ испареній такъ и бросался въ голову. Сѣрая оленья шерсть носилась повсюду, прилипала къ потнымъ щекамъ, назойливо лѣзла въ носъ и въ ротъ, примѣшивалась къ каждому глотку чая и къ каждому куску пищи. Чаепитіе кончилось, не успѣвъ начаться. Два ведерныхъ чайника опустѣли, а присутствующимъ насилу досталось по чашкѣ. Женщины опять стали возиться на дворѣ, а общество старалось сократить время ожиданія разговорами. Я кое-какъ уговорилъ Акомлюку отодвинуть свою спину и, доставъ изъ портфеля записную книжку, принялся заполнять страницу дневника. Чукчи смотрѣли на мои руки съ такимъ пристальнымъ вниманіемъ, какъ будто я разыгрывалъ предъ ними на своихъ десяти пальцахъ самое удивительное представленіе. Этынькэу, сидѣвшій наискось, такъ низко перегнулся надъ моими колѣнями, что его голова задѣвала за ручку пера, мѣшая мнѣ писать.
— Ого! — сказалъ онъ, — хорошо ты выучился! Словно бѣгъ мышиныхъ ногъ!
— Словно бѣгъ водяного червяка! — прибавилъ кавралинъ, сидѣвшій рядомъ со мной.
— Это что? — подхватилъ красноглазый Амрикультъ съ торжествующимъ видомъ.
— А нука, Вэипъ, достань бумагу, гдѣ жители! Найди семью Такэ! Посмотримъ, всѣхъ-ли назовешь?..
И онъ опять весь затрясся отъ предвкушаемаго наслажденія.
На этотъ разъ никакія отговорки не помогли. Скрѣпя сердце, я досталъ изъ портфеля злополучные списки и принялся вычитывать рядъ неудобопроизносимыхъ именъ, которыми лучше не отягощать этихъ страницъ. Чукчи слушали съ молчаливымъ удивленіемъ, которое каждую минуту возрастало. Этынькэу поочередно смотрѣлъ то на мои губы, то на бумагу.
— Гдѣ ты ихъ видишь? — сказалъ онъ, наконецъ.
— Развѣ это похоже на людей? Гдѣ носъ, гдѣ глаза, гдѣ ноги?
— Ого! — говорилъ Амрилькутъ. — Развѣ одинъ Такэ? Эта тетрадь знаетъ всѣхъ жителей. Хорошій пастухъ! Забралъ все стадо къ себѣ и стережетъ, не отпуская.
И онъ указывалъ на мои списки съ такимъ увѣреннымъ видомъ, какъ будто ему была въ точности извѣстна каждая подробность ихъ содержанія. Онъ уже готовился раскрыть ротъ, чтобъ потребовать перечисленія именъ другой семьи, но одна изъ головъ, торчавшихъ изъ-подъ входной полы, неожиданно помѣшала ему.
— Мы тебя не знаемъ и никогда не видѣли! — сурово заговорила голова, обращаясь ко мнѣ. — Гдѣ могъ ты увидѣть наши имена и имена нашихъ дѣтей?
— Во снѣ! — отшутился я. — А ты кто такой? — прибавилъ я съ невольнымъ любопытствомъ.
Голова стала еще мрачнѣе, и внезапно изъ подъ мѣховой драпировки выползло массивное туловище и, раздвинувъ двухъ ближайшихъ сосѣдей, пододвинулось ко мнѣ.
— Ты смѣешься надо мной! — заговорилъ мой вопрошатель. — Я Авжольгинъ, сынъ Такэ. Ты только что назвалъ мое имя, а теперь говоришь такъ, будто не знаешь меня совсѣмъ!..