На обратном пути в гостиницу оба собеседника шли молча. Базаров уже жалел о своей откровенности и размышлял о том, что придется крепить союз с Франтовым, у которого крепкая опора в районе в старом административном аппарате. Бывший ассенизатор большого авторитета не имел, за глаза его называли «говночистом», но районные чиновники прекрасно понимали, что такой начальник незаменим у государственной кормушки.
Ранним утром, после чаепития отправились в село Люрэн.
Когда-то оно считалось образцовым не только в районе, но во всем Чукотском национальном округе и, разумеется, носило имя Ленина. С одной стороны, здесь действительно жили лучшие китобои района, а в округе паслось самое большое оленье стадо. Государство щедро помогало люрэнцам, тем более что Горячие Ключи принадлежали здешнему хозяйству. Сюда в первую очередь шла техника, строились новые корпуса зверофермы. Здесь селились многие приезжие с материка — механики, снабженцы, строители — и, надо сказать, неплохо зарабатывали.
Несмотря на ранний час меж домов уже бродили тени не успевших протрезветь. На окраине села, ближе к обрыву, нависшему над морем, двое охотников, облаченных в белые камлейки, запрягали собак. Меленский узнал одного из них — Сергея Энанкэуяса. Молодой, статный мужчина, резко отличавшийся от своих бледных от многолетней пьянки соплеменников, недавно пережил настоящее житейское потрясение: увел от своего младшего брата жену. Энанкэуяс был не только признанным китобоем, но и самым трезвым человеком в Люрэне. Он вообще никогда не пил и категорически отказывался пробовать даже изысканные вина где-нибудь в Монте-Карло, в Лондоне, в Буэнос-Айресе, там, где происходили заседания Международной китовой комиссии, членом которой и был чукотский охотник.
— С чем пожаловало начальство? — поздоровавшись, спросил Энанкэуяс.
— Знакомимся с положением на местах, — ответил Франтов.
— А чего знакомиться? Будто не знаете, что здесь происходит.
Энанкэуяс сделал широкий жест, как бы показывая на заколоченную столовую, закрытый детский сад, пошивочную мастерскую… И небольшую толпу местных жителей, собравшихся возле морга сельской больницы на похороны Котгыргына.
— Вот до чего мы дожили, — сказал он.
Энанкэуяс в селе не занимал никаких административных должностей. Как обычно, на этих постах сидели приезжие, прижившиеся на Чукотке, женившиеся на местных девушках. Таким в Люрэне был некий Роман, или, как его звали в глаза и за глаза, — Рома. При совхозе он ведал складами, горючим. Сейчас обширное и довольно богатое люрэнское хозяйство сильно обеднело, но по-прежнему главные ключи от него держал в своих руках Рома. С ним почтительно разговаривал и глава сельской администрации, и даже сам Франтов. Даже здесь, на похоронах, он был как бы главным распорядителем.
Собравшиеся проводить в последний путь односельчанина с нескрываемой ненавистью посматривали на группу хорошо одетых, благополучных, сытых начальственных тангитанов.
Базаров именно здесь, на жалких похоронах, понял, что для укрепления своего положения и завоевания губернаторского, освященного всеобщими выборами, поста ему придется опираться на Франтова и таких вот универсальных хозяйственников, как Рома, а не на этот жалкий, забитый и ослабевший от векового пьянства так называемый народ.
Глава восьмая
Каждое утро, если позволяла погода, и как бы ни было худо после вчерашних возлияний, Аркадий Пестеров брал старенький бинокль, сохранившийся еще от деда, и поднимался на утес Еппын, откуда открывалась ширь Берингова пролива. Чуть в стороне от каменной оградки, символической могилы последнего улакского шамана Млеткына, он присаживался на один из откатившихся в сторону валунов со следами когтей и зубов горностаев. Самих животных Пестеров видел лишь издали: горностай — зверь осторожный. Кроме того, считалось, что охотиться возле могил весьма предосудительно. Заросшие мхом валуны внешне уже ничего общею не имели с теми более или менее гладкими камнями, которые висели на длинных ремнях, поддерживая моржовые кожи, покрывавшие яранги. Аркадий Пестеров уже относился к тому поколению, которое видело настоящую ярангу только в тундре. В Улике они исчезли в начале пятидесятых годов, да и те жилища, на смену которым пришли деревянные домики, чисто чукотскими ярангами отнюдь не были. Многие своей четырехугольной формой отдаленно напоминали тангитанские сооружения. Престижным было накрывать крышу не моржовой кожей, а брезентом. К ярангам делались деревянные пристройки-комнатки, особенно когда в семье появлялся зять тангитан, чаще всего временный.