Берега Берингова пролива населял практически один народ, точнее два народа — чукчи и эскимосы, освоившие холодные воды, богатые крупными морскими зверями. Не олени, не охота на земных млекопитающих, а промысел крупного морского зверя позволил создать уникальную культуру, сохранившуюся до конца двадцатого века, века электричества, радио, телевидения, реактивных лайнеров и компьютеров. Корни этой культуры уходят далеко в глубь веков, она возникла задолго до пирамид, рождения Христа, до возникновения европейской культуры. Это была настоящая цивилизация, Арктическая цивилизация. И эти люди заслуживали лучшей участи, нежели прозябание на обочине современной истории.
Роберт Карпентер скрупулезно изучал исторические документы о жизни аборигенов этого примечательного географического места, где сходились два материка, два полушария, где существовал мост между древними племенами азиатского и американского материков. И все явственнее вставала перед ним проблема сохранения этих народов, людей, которыми могло бы гордиться человечество. Тот образ жизни, который для европейца или жителя другого, более мягкого климатического пояса планеты считался настоящим подвигом, для них был привычным способом существования, обыденностью. Для сохранения этих людей, их жизни, необходимо сохранение животного мира, окружающего их испокон веков. Необходимость создания специального документа, имеющего силу международного закона, объявляющего связку «крупные морские животные — человек» незыблемым и нерушимым условием существования аборигенов Берингова пролива, для Роберта Карпентера стала наиболее насущной идеей.
Он поделился ею с руководителями местных общин, с главой Ассоциации малочисленных народов Арктики России на одной из международных встреч, но не почувствовал с их стороны большого энтузиазма. Эти новоявленные деятели, большинство из которых были выходцами из среднего звена недавно рухнувшей партийной номенклатуры, похоже, были более обеспокоены не насущными судьбами своих соплеменников, а какими-то непонятными бюрократическими играми, жадно заинтересованы в представительских функциях на международных форумах, озабочены внешними признаками участника большой политики. По малейшему, даже самому незначительному поводу они бегали советоваться в администрацию губернатора. Для внимательного наблюдателя было ясно, что эта общественная организация, которая по своему положению должна была состоять в непримиримой оппозиции к местной бюрократии, полностью зависела от нее, и даже жалованье президент Ассоциации получал оттуда же.
— Меня тоже беспокоит и даже, откровенно говоря, злит политическая и общественная пассивность местного населения, — с горечью заметила Сьюзен.
— Это результат тоталитарной идеологии и жесткого централизованного управления страной и людьми в Советском Союзе. Я хорошо изучил эту проблему и, по-моему, разобрался в ней. Чукчам и эскимосам долгие годы упорно и не без успеха вбивалась мысль о том, что лучше, чем коммунисты-тангитаны для них никто ничего не сделает.
— Это еще что за мутанты такие — коммунисты-тангитаны?
— Приезжие коммунисты, — пояснил Роберт. — Официально такого разделения не было среди членов партии, но посланец райкома, окружкома, обкома, а то и Москвы по коммунистической «породистости» стоял выше местного, доморощенного члена партии.
— Чертовщина какая! Это похоже на анекдот. А что же люди?
— Люди были одурманены пропагандой. Прежде всего, их постарались всеми силами убедить, что прежняя жизнь была недостойна настоящего человека. Вера в духов, старинные обычаи, сказки, легенды, обряды — все это удел диких, а дикие не могли рассчитывать попасть в коммунизм, земной рай. А кому не хочется в рай? Вот и старались. Отказывались от своей прошлой жизни, старались во всем подражать тангитанам. Человек, с грехом пополам освоивший русскую гармошку, почитался на порядок выше виртуоза игры на старинном бубне, а уж танцующий вальс по сравнению с исполнителем эскимосского танца был выше всяких похвал.