«Секрет» полон горьких воспоминаний об унижениях и обидах. Одна из них – отказ предоставить семье обещанную новую квартиру, где был водопровод, жизненно важный для мамы с ее бесконечной стиркой. Они даже вещи уже упаковали для переезда, но стоило маме подать паспорт важному лицу, от которого зависело решение вопроса, как она услышала в ответ: «Тю-тю-тю! Что же это вы суетесь к нам с такими… пейзажами? Слава богу, не маленькая. Сами должны понимать: этаким в нашем доме не место» («Секрет»). В паспорте у мамы записаны абсурдные слова: «девица с двумя детьми».
С невенчанной матерью-одиночкой не здороваются соседи, ей не кланяются, и незаконные дети никогда не угадают, где их подстерегают новые унижения.
«– А ваш отец… Скажите… Он тоже военный?
– Отца у меня нет, – говорю я краснея.
– То есть как это так: нет отца?
Я еще сильней конфужусь и виновато молчу. Всякий раз, когда кто-нибудь спрашивает у меня об отце, я испытываю отчаянный стыд.
– Где же ваш папа? Умер?
– Нет, он жив… Только мама… Только я… Я его ни разу не видел…»
Даже от самых доброжелательных слышно: «От как худо дитю без батька! Был бы у тебя в доме папаша, не вышла бы из тебя шантрапа…» «Притянут – не вывернешься. Тем более, что ты незаконный… Нет папаши, чтобы за тебя заступиться…» Это все из «Серебряного герба». Первый его вариант, «Секрет», вышел в журнале «Пионер» в 1938 году. Со временем Чуковский переделал повесть: жгучая боль от унижений из-за незаконнорожденности уступила место не менее жгучей обиде на социальную несправедливость, о чем речь пойдет позже. Однако мучение ребенка, безвинно презираемого и беззащитного, больно отзывалось всю жизнь.
Стыдно ему было и тогда, когда спрашивали об отце. И когда сестра Маруся получила аттестат с отличием, где между именем и фамилией не было отчества: строчка получилась постыдно короткая – и аттестат показался Коле «позорным клеймом, издевательством». В «Секрете» рассказывается, что в аттестате была еще более безобразная запись: «дочь крестьянки, девицы такой-то». Маруся, лучшая ученица, могла рассчитывать на место домашней учительницы – но ей брезгливо выговаривали: «Неужели вы думаете, что с таким аттестатом вас примут в какой-нибудь порядочный дом?» Маруся, получив оскорбительный документ, не пошла праздновать окончание школы с одноклассницами, а ушла плакать в «каламашки». Во втором варианте повести, вышедшем под названием «Гимназия», говорится, что Маруся скомкала свой аттестат и засунула глубоко в ящик стола.
Стыдно было, когда дети говорили о своих семьях. Когда взрослые требовали его документы: «А в документах страшные слова: сын крестьянки, девицы такой-то. Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал. Страшно было увидеть глазами эти слова», – гласит запись в дневнике, сделанная уже взрослым Чуковским, отцом четверых детей. Документы и впрямь было страшно предъявлять: в «Секрете» рассказывается, как пьяный ударил маленького героя кулаком по лицу, обоих доставили в участок, а в участке, едва взглянув на метрику ребенка, поверили обидчику, который утверждал, что мальчик украл у него кошелек.
Стыдно было потом, когда уже юношей он давал уроки и писал в газету. «Как вас по батюшке?» – «Зовите меня просто Колей». Стыдно за свой стыд. Стыдно за сам факт своего существования. Он защищался, выставляя колючие иголки навстречу чужому любопытству, прятался за фамильярностью, шутовством, иронией, скрывая свою уязвимость. Он пытался понять, где его место в мире, кто он такой. Это только в книжках несправедливого и благодушного девятнадцатого века безотцовщины в конце концов оказывались наследными принцами или, по крайней мере, лордами. А кем был этот мальчик, ощущавший в себе и силу, и ум, и талант, но всеми презираемый? Кто знает, что за мысли бродили в пылкой голове отчаянного и начитанного фантазера? Что он мог ответить себе на простые детские вопросы: на кого я похож, кто я? С кем мог себя идентифицировать? «Страшна была моя неприкаянность ни к чему, безместность, – у меня даже имени не было: одни звали меня в письмах „Николаем Емельяновичем“, другие „Николаем Эммануиловичем“, третьи „Николаем… извините не знаю, как вас величать“, четвертые (из деликатности!) начинали письмо без обращения. Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?), – был самым нецельным непростым человеком на земле… Мне казалось…что я единственный – незаконный, что все у меня за спиной перешептываются и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня. Да так оно и было на самом деле, – писал он много позже. – И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь – никогда не показывать людям себя – отсюда, отсюда пошло все остальное».
Отец – первая и одна из главных загадок в долгой жизни нашего героя. С ним связана страшная травма, так и не зажившая никогда. Обида на отца, бросившего своих детей, сохранилась на всю жизнь. Детям Корнея Ивановича запрещались всякие разговоры и расспросы о таинственном отце, отсутствующем дедушке. Имя, отчество и фамилию Николай Корнейчуков сменил, сначала взяв псевдоним, а потом узаконив его.
О своих родителях Корней Иванович рассказывал скупо, об отце практически не упоминал. Вот самая полная версия семейной истории в его изложении, записанная литературоведом Ольгой Грудцовой (это дочь питерского фотографа Наппельбаума, с семьей которого Чуковский был дружен): «Отец, кажется, инженер. Я отца не знал. Отец очень любил мать, хотя она была полуграмотная, прачка. Он вывез ее в Петербург, они жили внебрачно. У них родилась дочь, моя старшая сестра Маруся. Я был маленький, когда отец разошелся с матерью. Он женился на женщине своего круга. Но, как видно, продолжал любить мою мать. Она переехала с детьми в Одессу. Он много раз посылал ей деньги, но она была гордая и отсылала их обратно. В доме хранилась пачка писем отца к матери. Он посылал ей розы в письмах… Мне очень жаль, что письма эти не сохранились». В «Секрете» суть семейной тайны изложена так: «Моей маме не было 19 лет, когда в нее, полтавскую крестьянку, влюбился заезжий студент, обещал жениться и увез в Петербург, но через несколько лет разлюбил ее, бросил, уехал в Варшаву и там женился на какой-то избалованной барышне. А мама осталась с нами, с детьми, опозоренная, без мужа, без денег, без какой бы то ни было помощи. Впрочем, деньги мой отец присылал иногда. Но какие-то гроши, да и то очень редко. А потом и совсем перестал посылать, так что маме поневоле пришлось приняться за стирку чужого белья».
Сейчас энциклопедически принято писать, что настоящее имя Корнея Ивановича Чуковского – Николай Васильевич Корнейчуков. Но в церковных книгах и других дореволюционных документах, относящихся к будущему писателю, «Васильевич» фигурирует далеко не везде – встречается «Степанович», «Мануилович», «Эммануилович», «Н. Е. Корнейчуков»; «Емельянович» и «Эммануилович», – пишет и он сам. Сестра Мария в сохранившихся бумагах именуется Мануиловной и Эммануиловной. Некий Мануил-Эммануил прослеживается, во всяком случае, последовательнее, чем Василий или Степан. Но это только тень отца, его призрак.
В десятых годах двадцатого века, когда Коля уже назывался Корнеем Ивановичем и был известным литературным критиком, он приехал из Петербурга, куда часто ездил по делам, домой в Куоккалу вместе с отцом. «Высокий, худощавый, прямой, с квадратной бородкой» – вот все, что осталось в памяти детей К. И. Свидетельница внезапного явления деда, Лидия Корнеевна Чуковская, тогда еще просто Лида, рассказала в своих воспоминаниях, чем это кончилось: коротким разговором за закрытой дверью – и изгнанием деда вон вместе с подарками и свертками.
И все-таки у Екатерины Осиповны всю жизнь висел на стене портрет бородатого человека, и всю жизнь она продолжала его любить, и уже семнадцатилетней внучке Лиде говорила: «Твой папа его не любит. За меня. Но твой папа не прав: он очень, очень хороший человек». Есть в дневнике К. И. и другое высказывание мамы – о том, что Э. С. (мой отец, комментирует Чуковский) «был эгоист». Это уже 1925 год – а мама, сказав это, выходит в другую комнату поплакать.