Саки
Чулан
Детей в качестве особого поощрения должны были вывезти на пляж в Джегборо. Николаса с собой не взяли – он был наказан. Еще утром он отказался от молока на том, казалось бы, несерьезном основании, что в молоке лягушка. Люди старше, умнее и лучше его говорили, что в молоке никак не может быть лягушки и нечего говорить глупости. Он, однако, продолжал твердить свое и с большими подробностями описывал окраску выдуманной им лягушки. Самое печальное было то, что в миске с молоком, которую подали Николасу, и вправду оказалась лягушка. Стал бы он зря говорить, ведь это он сам ее туда посадил. Его проступок, состоявший в том, что он поймал в саду лягушку и посадил ее в миску с молоком, был раздут до невероятных размеров. Николас особо отметил то обстоятельство, что люди старше, умнее и лучше его, как выяснилось, могут глубоко заблуждаться насчет того, в чем, как им кажется, они уверены.
– Вы говорите, что в молоке никак не может быть лягушки, но ведь она там есть, – повторял он с настойчивостью опытного человека, который не собирается сдавать облюбованных позиций.
И вот его двоюродного брата и сестру и совершенно неинтересного маленького брата должны были в этот день отвезти на пляж в Джегборо, а он остается дома. Тетушка его двоюродных брата и сестры, вообразившая, что по этой же причине она и ему приходится теткой, выдумала поездку в Джегборо, чтобы поразить Николаса удовольствиями, которых он по справедливости лишился вследствие скверного поведения за завтраком. Когда кто-то из детей впадал в немилость, она обыкновенно придумывала что-нибудь веселенькое, чего провинившегося можно было жестоко лишить. Если какой-либо проступок совершали все дети одновременно, им внезапно сообщали, что в соседний городок приехал цирк, ни с каким другим не сравнимый, слонов в нем – не сосчитать, и детей в тот же день повели бы на представление, если бы они не вели себя так скверно.
Когда настал момент отъезда, все ждали, что в глазах Николаса появятся приличествующие этому случаю слезы. Однако вышло так, что расплакалась только его двоюродная сестра, которая, вскарабкавшись в коляску, довольно больно оцарапала коленку о ступеньку.
– Ну и рева, – радостно проговорил Николас, когда компания тронулась в путь отнюдь не с тем душевным подъемом, который должен был бы ее отличать.
– Колено скоро пройдет, – сказала soidisant[1] тетушка, – зато они целый день будут носиться по прекрасному пляжу. Вот будет весело!
– Бобби не будет весело, и носиться он много не будет, – возразил Николас, невесело усмехнувшись, – ему башмаки жмут. Слишком тесные.
– Почему он не сказал мне, что они ему жмут? – с досадой спросила тетушка.
– Он дважды об этом говорил, только вы не слушали. Вы часто не слушаете, когда мы говорим вам что-то важное.
– В огород не пойдешь, – сказала тетушка, переменив тему.
– Почему? – спросил Николас.
– Потому что ты наказан, – высокомерно заявила тетушка.
Николас не согласился с безупречностью аргументации. Ему казалось, что он вполне мог быть наказан и одновременно находиться в огороде. Лицо его приняло выражение несгибаемого упрямства. Тетушка поняла, что он все равно пойдет в огород. «Только потому, – отметила она про себя, – что я не велела ему это делать».
В огород попадали через две калитки, и если уж туда проскальзывал человек небольшого роста, вроде Николаса, спрятаться в нем от постороннего взора среди разросшихся артишоков, малины и других кустов для него не составляло труда. В тот день у тетушки было немало других дел, однако она часа два копалась среди цветочных клумб и кустарников, откуда можно было бдительно следить за двумя калитками, которые вели в запретный рай. У этой женщины было мало мыслей, но она обладала замечательным умением собраться с ними.
Николас совершил пару вылазок в сад перед домом, пробираясь ползком то к одной, то к другой калитке, стараясь при этом скрыть свои намерения, но так и не смог хотя бы на минуту избежать бдительного тетушкиного ока. Вообще-то он и не собирался забираться в огород, но ему было чрезвычайно выгодно, чтобы тетушка ждала именно этого. Это подозрение продержало бы ее на караульной службе, на которую она сама себя обрекла, большую часть дня. Окончательно укрепив ее подозрения, Николас пробрался обратно в дом и быстро привел в действие план, уже давно созревший в его голове.
Если в библиотеке встать на стул, то можно дотянуться до полки, на которой лежал толстый, важный с виду ключ. Ключ и в самом деле был таким же важным, каким выглядел. Этот инструмент надежно защищал тайны чулана от постороннего вторжения, открывая дорогу лишь тетушкам и прочим столь же избранным персонам. У Николаса был небогатый опыт в искусстве вставления ключей от классной комнаты в замочные скважины и открывания замков, однако в последние несколько дней он тренировался с ключом от классной комнаты, ибо не очень-то полагался на случай и удачу. Ключ туго поворачивался в замке, но все-таки повернулся. Дверь открылась, и Николас оказался в незнакомом доселе мире, в сравнении с которым огород казался будничной отрадой, чем-то весьма прозаическим.
Сколько раз Николас пытался представить себе, что же это такое – чулан, место, столь тщательно оберегаемое от детских глаз, на вопрос о котором никогда не добьешься ответа. Чулан оправдал его надежды. Во-первых, он был большим и тускло освещенным, одно высокое окошко, служившее единственным источником света, выходило в запретный огород. Во-вторых, это было хранилище невиданных сокровищ. Лицо, называвшее себя тетушкой, принадлежало к той породе людей, которые считают, что вещи от употребления портятся, а потому их следует вверять пыли и сырости. Те комнаты в доме, которые Николас хорошо знал, были довольно голыми и унылыми, здесь же было столько удивительного, радующего глаз. Прежде всего он увидел кусок вставленной в раму материи, который, очевидно, должен был служить каминным экраном. Для Николаса изображенное на нем представилось живой, пульсирующей историей. Он уселся на свернутые в рулон индийские портьеры, сверкавшие под слоем пыли великолепными красками, и попытался разобраться в подробностях изображенной на куске материи картины. Мужчина, облаченный в охотничий костюм, какие носили давным-давно, только что поразил стрелой оленя. Должно быть, это было делом нетрудным, потому что олень находился от него всего-то в одном-двух шагах. В густых зарослях, вроде тех, что были изображены на картине, к оленю можно было подкрасться незаметно, а две пятнистые собаки, рвавшиеся вперед, были, видно, выдрессированы таким образом, чтобы ходить следом, пока не пущена стрела. С этой частью картины было все ясно, хотя рассматривать ее и интересно. Но видел ли охотник, как это видел Николас, что через чащу в его направлении мчатся четыре волка? Может, их было и больше, чем четыре, и остальные скрывались за деревьями, в любом случае интересно – справятся ли мужчина и его собаки с четырьмя волками, если те набросятся на него? У охотника в колчане оставалось всего две стрелы, а он ведь мог промахнуться, пустив одну стрелу или обе. О его мастерстве стрельбы из лука известно лишь то, что он попал в большого оленя со смехотворно близкого расстояния. В продолжение долгих счастливых минут Николас рассматривал сцену, обдумывая всякие возможности. Он пришел к мысли, что волков все-таки больше, чем четыре, и что мужчина и его собаки попали в трудное положение.