— Пособи, как в силах, тетенька. Твоя мать моей подмогнула, с тятей свела.
— Ну-ну… Эка ты памятлива!
Федосье льстила людская память о матери. Вот и теперь еще говорят о ней…
Долгое молчание привело трепетную Аннушку в отчаяние. Только забота о своей судьбе и удержала в конторе.
— А ведь я тебе, однако, услужу… — тихо, раздельно пообещала Федосья.
Будто читала Лешачиха все то, что накопилось в душе Аннушки. Растянутая певучесть заботливых, каких-то старых песенных слов обволакивала особым теплом, матерински баюкала, и рушилась, таяла та настороженность, с которой пришла к Федосье.
— Жила ты безмятежно, не торопила дней, да всякому цветку в свое время цвести. Открыла и ты створы души… Люб тебе парень один, а признаться, прилепиться не смеешь. Так ли?
— Так, так, тетенька!
Федосья верила в себя, в силу своих заговорных слов. Главное, укрепить девку в любви. Пусть зацветет цветком лазоревым чистое ее чувство. Замечена будет красота молодого чувства и не отринута…
Будто и не Федосьин это голос звучал. Одно за другим падали в сознание странные, сказочно-красивые слова, и крепко сжимала их цепкая девичья память.
Кончила Лешачиха.
Они сидели и еще долго молчали, разделенные и связанные этой темнотой, этой тишиной, этой их теперешней тайной. Наконец, Федосья заговорила. Медленно падали слова наставления:
— Ты, слышь-ка… Истопи баню, когда жарко станет, возьми чистую тряпицу, сотри пот от сердца и выжми его на пряник, скажем. Пряники, кажись, есть в лавке, а то испеки… Когда станешь пот выжимать, наговор-то и прочти трижды. Уразумела? Ну, теперь ступай. Да помни: завязывается время днями, а любовь делами — смекай! Не робь, девка!
Пустел дом Кузьмы Секачева…
В одночасье померла жена в запрошлом годе, замужние старшие дочери живут в Колбине. Теперь хозяйство ведут с младшей. Да какое нынче хозяйство после того, как эту коллективизацию Шатров со своей громкой ватагой провел. Собрались, одним разом навалились на зажиточных, описали добро, скот со двора свели, хлеб повыгребали, а иных мужиков на обские низа, в болота утартали… Коровенка, свинья да две овченки с приплодом, а боле держать опасно. Опять же причтут к кулачеству, назовут классом, а тому классу — хана!
…После молитвы за ранним завтраком Кузьма Андреевич опять надсадно бухал в хлебово кашлем, оминал костистыми пальцами худую шею — привязчивая простуда мучила уже третий день.
Аннушка жалела отца. Уманил ее на Карасное озеро, а на Карасном — известно, вода всегда холодная. Остерегала, так нет — айда и айда. Вот и заложило грудь, и дерет горло нехороший кашель.
Ели молча. Не терпел Кузьма Андреевич праздных разговоров за столом, не оскорблял пустословием преломленного хлеба.
Хотя и не хотелось нарушать установленный порядок сторонним разговором, Аннушка таки насмелилась.
— Я, тятенька, баню нынче налажу, не то — неровен час, расхвораетесь совсем.
Кузьма Андреевич открыл под усами быструю улыбку.
— Баско! А я как раз дров сухоньких на истопле наколол. Ага, сам хотел тебя надоумить на баню. Ишь грудь как харчит. Да, дочка… баня — лечит, баня — правит, баня все поправит. Топи, жварь каменку!
Лето стояло жаркое, сосны отдавали живицы много, и беготни хватало Аннушке на участке. Постаралась сегодня, кончила пораньше и в лавку успела.
Увидев на столе покупные пряники — гляди, откуда их привезли! Отец отложил сапог, на который латку ставил и мягко попенял:
— Ты, Анна, помене бы на казенные романеи тратилась. С них сыт не будешь, баловство одно. А что еще в лавку привезли?
Аннушка опустила глаза, засовестилась.
— Да в кои веки… Не удержалась.
— Ладно, ладно… — Кузьма Андреевич обмяк сердцем. И то: пусть редким побалуется дочь. По лесу каждый день до устали носится — добытчица для дома! У самого-то силов на большую работу уж нет… — Ты редьку к ужину не забудь. Слышь, Анна. Со сметаной спроворь.
Аннушка суетилась у стола.
— Натру, тятенька, редьки. А к чаю варенья малинового выставлю. Пропотеть вам надо.
Кузьма Андреевич ходил в баню всегда первым.
Вернулся, сбросил шубенку, остался в одной нательной рубахе из холста. Волосы, спутанные концы окладистой бороды, румяные после пара щеки — все сияло довольством, а зеленые глаза с ласковым подсветом. Прибавил в лампе огня и благодушествовал на лавке.
— Ну, мила дочь, ублажила ты меня. Славно я веничком помахал, полный вышел прогрев! Я тут охолону, а ты ступай да не мешкай — чайничать жду. Ох, хорошо сердечушко чаем окатить. Само разлюбезное дело!