Она больше не могла сидеть за столом. Отодвинула кружку с чаем и, счастливая, побежала вниз, к озеру.
Шатров смотрел ей вслед и улыбался.
…На черном зеркале воды весело горели ярко-желтые огоньки цветущих кубышек. Глядела на них Аннушка как на самый добрый знак и все больше укреплялась в своей наивной вере: мой теперь Алеша. Мой!
Как и всегда в день с горячим обедом Алексей пришел в деревню поздно. Не заходя в дом, сходил на колодец за водой, вычистил летний загон для коровы, а потом долго и старательно умывался.
За ужином за чаем, оглаживая большими ладонями горячий стакан, свел на переносье прямые материнские брови и с напускной обидой сказал:
— А ты, мать, пожалела сыну пряников, один, как подразнить, дала. Давно не жевал пряников, со службы. В охотку, с ба-альшим удовольствием съел! Где достала, неужели в лавку привезли?
— Какой такой пряник… — удивленная, спросила Федосья и тут же осеклась, вспомнила Аннушку. — А, вон ты о каком… Дак, продавщица раздобрилась. Я ее ребенка правила, поносил весной…
Окончили ужинать. Алексей прибавил в лампе огня и устроился с книжкой поближе к свету. Мать принялась неспешно мыть посуду.
Улицей неподалеку шумно прошли девки. Любашкин голос озорно, с вызовом, выкрикивал частушку:
Федосья гремела посудой у настенного шкафчика, радовала себя хорошими мыслями. Наконец-то и в твой дом деваха просится…
О Показаньевой как-то мало думалось. Вертлявая девка! Погулять-то с ней, может, и весело парню, а какая будет в дому? У таких часто все летит через пень-колоду, такая хозяйка не соберет, а и последнее из дома растрясет… Секачева — эта другого характера. Из себя ладная, в работе искательная и головой твердая. Ведь это сколько ей стоило, кержачке-то, к знахарке прийти, тот же пряник подложить сыну в кошель… Истинная, коренная у нее любовь!
— Не пойдешь на улицу, а, сынок?
Алексей дернул плечом.
— Да нет, мам. И устал, и ей-ей не хочется.
— Все дома последнее время сидишь, все за книжками… — притворно вздохнула Федосья и поджала губы. — Ничево там для меня не вычитал?
— Ты что-о… — поднял лохматую голову удивленный Алексей.
— Все думаю, сынок, когда мне счастье придет. Мне теперь немного надо, понянчить бы внуков. Стара, одним только полозом по жизни кой-как тащусь. Женись, Алеша, пора!
— Да невесты никак не присмотрю! — отшутился Алексей и шумно закрыл книгу.
Федосья уже решилась. Все она скажет, чего там!
— А, хошь знать, Алеша, есть у меня на примете девка. Такая, скажу, девка, что не думая перед ней шапку снять можно. У меня глаз на людей наметанный… Приняла бы я ее в дом и радовалась.
— Это кто же такая расхорошая… — с веселым вызовом насторожился Алексей.
— А скажу, не потаю! — тоже повеселела Федосья и присела рядом с сыном.
— Уж не Любка ли? Только не Любка! — Алексей поднял обе руки и скрестил их на груди. — Себя на всю деревню с дуру опозорила и меня в придачу ославила — на весь наш комсомол пятно!
— Секачеву дочку бери — самая подходявая.
Алексей не отозвался. Сгреб с конца стола кисет с табаком и ринулся на улицу.
В ограде на лавочке, успокоенный тишиной позднего вечера, согласился с матерью. И то! Пора уважить старую. Конечно, трудно ей, сколько уж можно те же чугуны, ведра ворочать, стирать, по полу с тряпкой елозить. А за коровой ходить! Аннушка, она и вправду хорошая…
Небо густело теплыми летними звездами. В темную улицу от Чулыма вползал густой туман. Алексей докурил, но не торопился уходить в дом. Он вспомнил, что знал о Секачевой. Он все о ней знал и… ничего.
Но настанет завтра. И в этом завтра они опять будут в лесу рядышком. На работе всегда надежно с Аннушкой…
Давным-давно такое примечено: начался сенокос — жди ненастья. Потому-то, как просохла кошенина, Шатров всех артельщиков на луга послал.
Лугов у сосновцев много, даже с избытком. И за Чулымом, на заливной стороне, и по этому, правому, берегу.
Грести поехали на Салтаковскую гриву.
Аннушка любила сенокос.
Где как, а по Сибири в старые годы чуть ли не за грех считалось прийти на луг в первый день сенокоса, как на буднюю работу. Накануне уж обязательно мылись в бане, а назавтра мужик обряжался в чистую белую рубаху и с тихой благостью в душе шагал за околицу.
Каждая травина налилась к сроку и сверкала драгоценными алмазами тяжелой ночной росы. И не работа начиналась поутру, а веселый годовой праздник! Мало ли у крестьянина разных дел, но только луг да жатвенное поле поднимают у него то радостное, то высокое состояние, когда сердце на взлете, когда труд в подлинную, осознанную радость. И по-особому просветлен, добр и красив сельский человек в эти горячие денечки.