— Как нога?
— Мне ее растаптывать надо, врач советовал.
— Только и забот… Ну, давай, давай, растаптывай!
Шли медленно. Степан про себя вспоминал свои прежние охоты, осторожно вживался в тайгу, в этот с детства знакомый ее окраек. Лес принимал его в этот солнечный теплый день шумно, празднично, не прятал своих таинств, открывался далеко во все стороны.
И Андрей вспоминал тайгу. Она выступала для него из памяти совсем иной, нежели для праздного в прошлом приятеля.
В лесосеках, на лесовозных дорогах, на сплаве Андрей пережил холод и голод, всякого рода унижения, но и понимание того, что вместе с другими подневольными он совершал безжалостный разор тайги, отдавал этому свои силы и здоровье.
Только раз праздно он и зашел в бор, лента которого окружала поселок. Назавтра вместе с другими сверстниками ему уж в райвоенкомат по повестке, а там и на фронт. Дали матери отгул, она и позвала за брусникой. Пошли, ходили недалеко, по оборышам и, загодя бы знать, набрали так себе, по нескольку горсточек. Впрочем Андрей сразу понял, что не за брусникой сманила его мать. Только повестка догадала ее: сын-то взрослый. Вот возьмут его, уйдет и может навсегда… И заторопилась она выговориться, сказать, о чем давно думала, что наболело. Жалобилась за свою поруганную жизнь, за безвременную смерть мужа, за постылую вдовью долю, за сиротство горькое своих детей. И всяких советов мать надавала, не ведая, что за чертой поселка, в том жестоком мире войны — там иные правят законы, нежели исписанные истины старого деревенского мира.
Где-то сидели на поваленной сушине, и мать плакала, жаловалась:
— Вчера ты, Андрюшенька, был кулаком, врагом, а завтра годен и на фронт. Это как же так, что врагу винтовку доверяют?! Жить нам по-людски не дали, а вот умирать — пожалуйста! Как же так?!
Андрей отмолчался. Никаким «врагом» он себя не чувствовал, как и его отец, ибо не знал за собой какой-то общественной вины, не отделял себя от тех «вольных», которых знал.
Тут уж, как повестку получил… Думал о своей судьбе особо, доходил в мыслях и до разных крайностей. Лениво перебирая в корзине бруснику, с испугом ждал, что мать кончит намеком: ежели что — помни, что родина-то тебе объявилась злой мачехой… Но мать не перешла грани. Андрей не знал, не догадывался, что в крестьянском сознании родительницы жило то вековечное, святое, что впиталось в нее с молоком предков: храни свою землю от ворогов, храни для себя, для детей и внуков, для всего православного мира…
У кордона встретили и весело облаяли парней собаки. Степан выхватил из-за пазухи белок и швырнул псам смятые тушки.
— Заскулили, заюлили… Привыкайте, псины, к молодому хозяину. Скоро вместе на охоту пойдем, гусей перехватим…
Шумно зашли в ограду, приставили к сеням ружья.
— Батя!
На крик вышла Прасковья. Жмурясь на солнце, всплеснула руками.
— Вот это добытчики, каких красавцев принесли!
Степан снял с плеча глухарей.
— Принимай, мать, трофеи. Как видишь, стрелять не разучились, могём… Этова, матерова, Андрей уронил. Меткач он у нас, меткач… Не дал я, а то бы гостёнек всех глухарей сегодня на Рябиновой перещелкал. Так или не так было дело, Андрей?
Андрей махнул рукой.
— Мели емеля…
В доме Прасковья засуетилась, вытянула из печи чугун с варевом, выхватила сковородником большую сковороду с круглой зарумянившейся картошкой.
В избе, как и в горнице, обеденный стол стоял в левом углу под образами. Степан сел под образа благодушный, улыбчивый. Разлил самогон.
— Бати, значит, нет?
Прасковья нарезала хлеб, отозвалась:
— Ловушки пошел собрать. Их давно бы снять, да все-то недосужно Лукьяну. А тут телеграмма твоя, самогон начал курить. Приму, приму стопочку. С вами, сыночки, и выпить в радость. Дак, за удачну охоту. Как говорится: до ста лет вам с тайгой дружить и не с пустыми руками из нее выходить. До ста лет стрелять и промаху не знать!
Андрей сидел за столом скромней скромного, Степан тоже что-то не порывался петь обещанные песни. Нет-нет, да и посматривал украдкой на мать. Его сейчас умиляли и ее светлые глаза, и густые еще волосы, и ровные молодые зубы, умиляло даже и то, как она держала деревянную ложку. А все-таки постарела, вон в волосах уже белые просверки… Степан вдруг заметил, что мать сегодня что-то очень уж смущена, старается не поднимать лица от чашки. И села-то к нему как-то боком… Он торопливо отвел глаза — он уже увидел ту заметную просинь, что явственно проступала сквозь желтоватую, дряблую кожу подглазья. Ушиблась? А не хитрое дело! То подвору убирается, то в избе челноком снует, да и в подполье каждый день надо за картошкой. Всюду косяки, всюду углы и двери, лазы да перелазы — синяк посадить это запросто!