— Слышал, ждет его батя.
Прасковья усмехнулась.
— Этот примчит, только свистни. Явится тебя повидать. Знает, что у Лукьяна попить-погулять вольно, и начальственнова догляду тут нет.
Степан опять закурил.
— Что же милицейского-то с батей свело?
— Дак, что свело… Что людей сводит. Либо святое, либо лихое. Знаешь, как молвится в народе: нужда свой закон пишет. Она, нужда, и прямится, и горбится. Еще в тридцать первом служил Половников поселковым комендантом за Чулымом. Приехал однажды, так и так: ты в лесу, Закутин, обязан, как недавний актив, помогать. А помогать — это ловить беглых ссыльных. Да, побежали тогда люди от голодовки из болотин. Мой и рад! Поймает ково в тайге, а с ружьем же, оберет до нитки, да и отпустит: встречались не встречались, было не было! До чево доходил… Настигнет в тайге семью, ведет под ружьем на свой покос — работайте кулачье для трудового народа! Люди голодны, чуть с ног не падают, а копошатся. Муженек же сидит на пеньке, а на коленях ружье. Поесть — это как сказать. Ладно, что я украдочью хлеба бабе суну, ладно как ребятишкам молока дам. Увидит Лукьян, заорет на меня: контру ублажашь! Господи, никак такие вот Лукьяны не могут жить без врагов!..
Степан мучился. Оказывается, он совсем не знал отца. А что вообще он знал о родителях? Когда же было узнавать! Десять зим из восемнадцати провел за стенами родного дома, в райцентре. Со школьной скамьи и на фронт! В Степане минутно поднялось зло на мать.
— Ты так батю распахнула, что я и не знаю… Ну там раньше, давно… А теперь-то что отца с Половниковым вяжет?
Прасковья понимающе, скорбно улыбнулась.
— Сына… Ну, кто таков Половников, чтобы ему не покривиться? Снова скажу: нужда, свой расчет гонят его к Закутину. А моему Лукьяну, на кордон-то судьбой кинутому, лестно, что вокруг нево хоть малое, да начальство кружит. Сказывала: давно они спелись и спились. Голод же в начале тридцатых, а у коменданта четверо детей и родители были еще живы. Ну-ка накорми, напои, обуй, одень такую семейку! И рад бы, да зарплатишка-то коменданта мала. Теперешне время взять… Хвалится Половников, что две старши девки учатся в городе. Прикинь, легко ли их сейчас содержать отдельно от родителсв, если ведро картошки на базаре неукупное, а за кирпичик хлеба там дерут до ста рублей. Вот с давних годов и ездит Половников к Закутину с верной дружбой. Я ведь, Степонька, да-авно работаю на два дома… А еще к тому же Половникову и из сундуков Лукьяна немало перешло. Конешно, где-то, в чем-то и Половников Лукьяну служит. Ты не задумывался, почему твой родной батя на фронт не попал?
Степан вытянулся лицом.
— А, правда, почему? Помню, была же и повестка. Его год, знаю, воевал. Да и в трудармию брали…
Прасковья усмехнулась.
— Степонька-а… Кому ж охота безо времени-то на тот свет… Это разве самый уж последний горемыка на свои земные дни махнет рукой. А мой Лукьян не живет, а праздничат. Половников через врача оставил дома. Неспособный, вишь, Лукьян… Вот так. Устала я, сынок. Верчусь, как белка в колесе, никакова мне роздыху с этим хозяйством. Одно, что работа, а потом и о тебе заботушка состарила. Ушел ты на фронт, так я утром и вечером на колени перед иконами падала, молила Бога оставить тебя живым…
— Все так и веруешь, мама?
— Тем и жива, сынок! Чем, как же жить без веры?! Сколько я боев со своим Лукьяном из одних только икон выдержала. Из горницы в избу перенесла, а через порог — этова не жди!
Степан полнился теплой жалостью к матери. Тихо, с холодной угрозой в голосе заверил:
— Я покалякаю по душам с батей. Не тронет он больше тебя, не да-ам!
Прасковья с робкой надеждой взглянула на сына.
— Хорошо, как оборвал бы ты предел горя моево, моих долгих слез. Но, Степа, разом-то не наступай на отца. Ево не укротишь наскоком, сразу-то не проймешь словом — много грешен и перед Богом, и перед людьми. Не знаю, простится ли ему… Ох, трудно будет Лукьяну домовину приподнять для вечной жизни, ой трудно. И тово я, жена мужняя, боюсь давно. Бог долго терпит, да больно бьет!