Вчера плакалась сыну Прасковья, а нынче в небольших километрах от кордона Закутина открывалась перед всем мыслимым миром другая женщина.
Что странного! В ту горевую пору во всех-то пределах отчей земли ежедневно, ежечасно жалобились миллионы матерей и жен. В гнетущем страхе, в слепящем отчаянии, в светлой надежде и мудром раздумье открывали они глубины своих душ, кто Богу, кто смятенному разуму, кто своему ближнему или просто отзывчивому встречному. Жалобились, слезно просили и выговаривали самое потаенное, самое сокровенное, самое болевое — искали у всех добрых сил понимания и заступы от того зла, от той страшной напасти, что зовется в миру войной.
Это верно, что для всех людей земли уготованы одни радости и одни беды. Но также верно и то, что каждому отдельному человеку, назначенной личной судьбой с ее великим таинством неповторности, выпадает только его скорбь, только его личное счастье. Свое невеселое выговаривала Дарья Гавриловна.
Порадоваться она уже успела. Как же, сын, сын с фронта идет!
Однажды в этой самой дорогой для матери радости размечталась даже: прогонит лед на Чулыме и вот он явится, ее Андрюша. Как всегда к первому судну, что открывает навигацию, сойдется весь поселок, и смотрите, любуйтесь, добрые люди: стоит он, сынонька, на палубе белого парохода молодой, красивый, да еще и яркие ордена на груди…
Не гостят подолгу радости у бедных людей. Тут же за зыбким, сладким виденьем толкнулась в сердце и тяжесть хозяйской заботы, а чем она встретит Андрюшу, что на стол выставит?!
В деревне выросла Дарья Гавриловна, а какой распоряд спокон веку бытовал в сибирском доме? А такой, что праздник — будь это для всех праздник, или свой, фамильный, одним двором он не вздымался. Всякая ярь-радость обязательно делилась с родней, с соседом, а то и со стороны зваными. И уж на этом празднике не осрамись хозяин, выложись достатком, на стол мечи, что есть в печи.
Сибирский крестьянин, а тем более коренной чалдон постоянно жил с хлебом, да и скота у него хватало, так что было чем мужику потчевать дорогих гостей. От одного только стряпанного ломились большие семейные столы.
Ушло, видно, навсегда избылось старое, только ведь помнится оно, и вот по-старому хорошему хотелось встретить сыночка, людей-то хлебосольно принять.
А ни мяса, ни горсточки муки, да и картовочка на исходе в подполье, только семенная мелочь, считай, не тронута. Ну, а о разных там романеях — о них и говорить не приходится. Правда, капуста есть, ведро мороженой брусники наберется, да еще молота черемуха в кошеле…
Заметалась в мыслях Дарья Гавриловна, так озаботилась, что и радость ожидания сына слиняла. Бедность, она ведь все, все как есть омрачит на свете!
Ну, побегала по ближним баракам и успокоилась малость: народ свой, зависти, жадности не подвержен — первый стол, как Андрюша-то приедет, соберется миром. С выпивкой проще. Спирт, хоть и по дорогой, коммерческой цене стоит на ларечной полке. Ладно, отведет она званый вечер, а потом-то жить чем? Сын раненый, поди, слабкий еще, надо поддержать парня. Конечно, дадут ему паечку, не без того, да ведь с тех граммов не очень-то пойдешь на поправу, приварок нужен. Короче, добывай-ка ты, Дарья, картовочки. Хотя бы на первое время.
Вот эта забота и озаботила.
Денежки есть малость в заначке. Как говорится, скопила по рублику, к тому расстаралась и у соседей, заняла сотенку. Но к кому пойти с рублем? Ведь не ведерко, а хоша бы с мешишко той картошки прикупить надо.
Нет у поселковых лишних запасов, уже все глядят в подполья с тоской, и просить о продаже — это ставить любого хозяина в особую неловкость. Тут то в уме держать: она ж, Дарья, к радости своей припрашивать станет, к счастливому возвращению сына… Каково сознавать это самое людям — сердца же рвать, похоронки-то редкий барак обошли. А и еще останавливало: взяла ты взаймы, положим… Допустим, дали картошки. Вскорости-то не вернешь должок. А уж когда осенью нарастет у всех новина, то какая цена твоей отдаче! Короче, идти по поселку — это и для себя, и для соседа нож острый.
Однажды подумала Дарья Гавриловна, а не собраться ли ей в деревни? Но вот тоже, как туда ноги бить… Три деревни и недальни, да артельщики-то живут не лучше поселковых. Мужики все на фронте, а бабы до того вымотались за войну, до того оскудели, что разводи руками.
При случае с высоты прошлой ладной крестьянской жизни недоумевала Дарья Гавриловна, даже и поругивала местных чалдонов. Ну, чулымцы! Они, как рассказывают, всегда жили беззаботно и незапасливо. Хлебов на стылой земле у болот сеяли мало. Скота держать можно бы и много — лугов по Чулыму хватает, да в соблазнах всяких извертелись старожильцы. Давно с остяками перемешались и вот вечно у них борения в крови: то туда, то сюда их гнет и клонит. Летом сено без устали косить надо, они же кинуться ловить рыбу, а по осени, по зиме ударятся в боровые и прочие промыслы. Хватаются вроде и за многое, а нахватанного в руках мало…