Выбрать главу

Это, видно, радость, о которой сын известил, так сильно вскружила голову Дарье Гавриловне, что затмилось у нее все прошлое и надумала-таки она вынести из барака дорогую вещь, обменять ее на муку у Закутина. Впрочем твердой-то надежды на это не было и женщина тешила себя тем, что обратно привезет она рубаху мужа и лежать ей дальше памятью о прошлых невозвратных днях.

Дарья Гавриловна давно знала Лукьяна. Когда в июне тридцать первого на ссылку гнали, муж за самосадный табак отдал леснику крепкую еще кожаную фуражку. Стоял Закутин у тракта, ноги нараскорячку, сытое брюхо за ремень вывалило, посмеивался…

Третий раз нынче судьба с Лукьяном сведет. А второй-то раз совсем недавно вязались разговором. Он еще до войны в Согру наведывался, Закутин, да наезжает и теперь. А что ему! Лошадь в своих руках — запрягай и кати, куда вздумал. Свое прямое начальство далеко, в районе, зимой никаких делов в лесу нет. Дружит, понятно, в поселке с начальником сплавучастка, а ночует у гулящей Кутаихи. Баба эта из старожильческих, к поселку ссыльных прибилась лет пять назад. Третий год конюшит и вовсю грешит.

Скажи, как вышло. Вроде и по душам поговорили с Лукьяном. Прикатил он в поселок уж вечером, вошел в контору, а она как раз полы мыла. Все одно к одному: уборщица заболела и по-соседски управиться попросила. Сбросил Закутин с себя тулуп, присел у жаркой печки, начальника сплавучастка ждет, а тот на конном дворе что-то задерживался.

Не сразу Дарья Гавриловна опомнилась, доглядела за собой. Юбка у ней подоткнута была, в длинной-то возить тряпку по полу неспособно. Туманился вороватыми глазами Лукьян и осторожно так, а хвастал, что всего у него вдосталь: блины каждую неделю. Объявил, что сын вот — вот возвращается из госпиталя. Тут и Дарья Гавриловна не сдержалась.

— У меня тож парень домой сулится, да вот встретить-то чем? Слыхала стороной, что торгашишь ты, Лукьян Константиныч, может, продашь картошки? А кабы мучки немного — не знай бы и что. Да у меня мужска рубаха с вышивкой лежит — хорошей цены рубаха!

Масляными глазами запоглядывал на Дарью Гавриловну Закутин, но она виду не подала, хотя и уловила эту его особую приглядку. Больше того, даже лицо в улыбке распустила, когда услышала от Закутина:

— Коли товар полюбится, так и ум расступится… Пожалуй, продам картошки. А о муке — это подумать.

После-то призабылся, отодвинулся их разговор, да тут последнее письмо Андрюшино, горькие мысли о своих нехватках — невольно лесник вспомнился.

Вот так все и повернулось, и едет она на кордон. То, что Лукьян на нее жадными глазами зыркал — это пусть, этого не воспретишь любому мужику. Сейчас не лето, сейчас распутица, хозяйка кордона наверняка дома, не в отлучке. Да зачем уж она так о Закутине… А главное блюдет себя, вдовью-то честь еще ни разу не роняла.

Хорошо… И с кобылкой вот этой тоже разрешилось благополучно. Редко кому даст начальник сплавучастка лошадей: мало их, а потом задерганы на работе. Но сжалился, зазрила совесть, обязан же помогать матерям красноармейцев! К этому еще и то вслух высказал начальник: бракера на участке нет, мастера менять надо — только дай сейчас фронтовиков!

Возликовала Дарья Гавриловна, как с лошадыо-то пособилась. Тут же боковины двух мешков соединила широкой крепкой расставкой — перекидывай через хребтину коня сумы и было бы что насыпать! А ежели она и мучки расстарается у Закутина, так для муки заплечный кошель с лямками прихватила — изготовилась!

Дорога шла чистой, давно прореженной боровиной, и далеко виделась комлевая чернота и срединная желтизна сосен, вольный разброс их восковых сучьев и дымчато-зеленые навеси густой хвои. Где-то в вышине разгонисто летал ветер, и бор полнился ровным верховым шумом.

Здесь, в бору, на угреве снег растаял почти весь, на подсыхающей прямоезжей дороге, на белесых мхах и яркой глянцевитой зелени брусничника лежали густые пятна солнечного света, солнце угодливо подогревало спину, и Дарье Гавриловне было жалко подгонять гнедую кобылку, а тем более беспокоить ее хворостиной.

А впрочем и без того кобылка шла резво, видно, радовалась, что вырвалась из застойной сырости зимней конюшни, что дышит она легким хвойным теплом, что обоч дороги попадается сухая прошлогодняя травка и только сумей изловчиться — урвешь ты лакомое сенцо.

Этот красный жаровой бор, пожалуй, можно назвать и заповедным. Радостно в нем как-то, подъемно. А вообще-то Дарья Гавриловна не любила тайгу. Любить ведь можно то, что не приносит горя. Чулымская тайга — черная, болотная, она уже четырнадцать долгих лет страшным горем-злосчастьем. Вот хотя бы и так понимать при оглядке. Будто подрядилось все здешнее помогать тем, кто пригнал крестьян в нарымскую ссылку. В первые три года тайга особенно мучила, убивала, так что и вспоминать-то сейчас тошней тошного. Да что ты, баба, опомнись, опомнись! Что божье-то хулишь! — испугалась Дарья Гавриловна. — В тягость ли была таежина местным старожилам в давние годы. Да вековечно для них хорошо в родных местах. Ну, да это когда они хозяйствовали еще единолично. В те поры как жили все: когда ты лег-встал, куда пошел-поехал, чем нынче-завтра занят, сколько будней-праздников себе разрешил — кому какое дело: сам себе сам! Ни тебе гудка, ни звонка, ни окрику стороннего — свободен!