Закутин остался один в доме и пребывал он в нем сейчас в добром, легком настрое. Каждый раз вот так, перед отъездом жены в район ворчал показно, как бы от души выговаривал жене: двор бросает, у ней, видно, и заботушки-то о скотине нет… Но съезжала со двора Прасковья и довольнехоньким ходил Лукьян по избе, по горнице: баба с возу — коню легче! Верно, доглядчивого глаза жены нет и никто покором не обнесет его за выпивку. Скорей бы друг Половников приезжал — весело за столом со своим человеком. А боле с кем тут, на Чулыме? Начальник соседнего сплавучастка в Согре пьет мало, а с кулачьем высланным — да это ни в жизнь! Впрочем пожелай они, а не на что пить, не балуют их денежками, да и спирт-то ноне кусучий, по коммерческой цене.
Кто-то закричал на дворе. В горнице Закутин отодвинул от себя недопитый стакан и выглянул в окно — ну и ну! Так-так-так… Да это вон какая баба, баба эта из Согры, видел ее в конторке сплавучастка. Хохохонюшки-хохо… Юбку долго, такая-сякая, не одергивала. И все с улыбочкой, как мучку-то просила. Погоди, а не обещальная ли та улыбочка была?..
Не надевая шапки, Лукьян вышел на крыльцо и, чувствуя в себе знакомое, горячительное волнение, торопливо выдернул из воротных скоб запиральную слегу.
— Здравствуй, здравствуй! — радушно поздоровался Закутин и тут же по-хозяйски распорядился: — Вон туда, к сену кобылу ставь. И заходи, заходи!
Ободренная хозяйской заботой о лошади, Дарья Гавриловна вошла в дом совсем уж успокоенной.
— Садись, садись, гостейкой будешь… — чуть не выпевал Лукьян. — Ты как так… А я думал, что разъело уже лед. Забереги на Чулыме есть?
Дарью Гавриловну охватила усталость, сухое хлебное тепло дома сразу обессилило ее.
— Проездно пока.
— Так-так… — Закутин мягко выхаживал по избе, вспыхивал черными глазами и добрел. — От поселка-то не ближний свет… Слышь-ка, Дарья-сударья, может, чаю с дороги? Мясно-то не потреблять?
— Я постую, Лукьян Константиныч. Нет уж, лишне меня не держи, некогда. Сам говоришь, что не ближний свет, а мне до темноты крайне надо поспеть к Чулыму — забереги выступать начали. Вот, водицы бы испила.
— Ну, извиняй. Так ты, значит, за картошкой? Помню, и мучки просила. Есть малость и мучки — уступлю уж для такова разу. Сына ведь ждешь?
— То-то и оно! — вскинулась с лавки Дарья Гавриловна. Она сняла с себя заплечный мешок, вынула из него рубаху. — Смотри, и желтиночки под мышками нету!
— Баска, баска рубашечка… Такую, правду сказать, не скоро сыщешь, да и найдешь ли? — сиял широким лоснящимся лицом Закутин. — Мы, конешно, не обносились, мы парню своему… Не жалко выпускать из рук?
Дарья Гавриловна потупилась. У слышалась ей в голосе Лукьяна давно знакомая усмешка над ссыльным человеком, и она начала гордо:
— Наше дело жалеть… Не то потеряно! Вся жизнь потеряна. Жалко, да нужда приперла к стене. Я сына ради. Твой-то вот к сытости придет, а мой? Лишне, однако, болтаю. Нет, это не укором тебе, Лукьян Константиныч. Один продает, другой покупает — все как следует быть!
Женщина расстегнула полушубок, вытащила из-за пазухи платочек с деньгами, развязала, на столе выровняла мятые бумажки.
— Считано! Тут за пять ведер по базарной цене. А за рубаху — это сколь отвесишь, сколь совесть положит за красоту.
И Дарья Гавриловна мягко улыбнулась.
Эта ее улыбка как бы подхлестнула Закутина.
— А положим, положим — не обижу! Ты, вот что, Дарья-сударья… Ты тут сиди, а я в амбар. Так, может, хоть капустки с хлебом перехватишь? Вон капусточка, в кути на окне, в деревянной чашке. А хлеб на лавке под полотенцами.
Он спешил, Лукьян. Только в одном пиджачишке и выскочил во двор. Лихорадочно прикидывал: Андрюшка в березняк уволокся и ему там задержка выйдет, да и на трех ногах — этот прикандыляет не скоро… А Степше скоро уж и обратно к дому править пора. Ладно, тоже и сын не вот пташечкой прилетит — есть еще времечко! Ну, ёканый бабай… Бабочка-то все с улыбочкой, бабочка-то вроде податлива. В тот раз, в конторе участка, тоже и с глазками добрыми, и с задранной юбкой. Стыда, знать, в ней не очень-то-очень…
Дарья Гавриловна была, понятно, голодной, но хлеба отняла от буханки лишь румяную боковинку. Она давно разучилась резать хлеб большими крестьянскими ломтями, она просто не смогла бы отрезать больше того, что оказалось у нее в руке. Но капусты поела побольше — капуста не в том значенье и не в той цене, что хлебушко военной поры.
Хорошо насыпал муки Лукьян и в желании угодить даже завязал мешочек чистой веревочкой. Вернулся домой шумно-веселым.