— Отыми руки!
— Слушай, у меня всево полно — озолочу. Да я тебе кофту, платье… Рубаху верну!
Не говорить бы Закутину о рубахе…
Будто чья-то сильная, свойская рука разом выдернула из ледяной воды страха слабеющую женщину. Ее захватило зло. «Чужим, нахватанным добром хвастаешь!» Уже собранная вся, Дарья Гавриловна вырвалась из рук Лукьяна и в великой надежде высоко, проссительно закричала — закричала о спасении ко всему доброму в этом прекрасном весеннем мире.
И мир услышал оскорбленную Женщину.
Отступая к забору, Дарья Гавриловна запнулась, она уже падала… И тут с ясного неба ударил близкий оглушающий гром.
И зло сверзлось.
Первое, что кинулось в глаза Степану от калитки — это белый кошель с заплечными лямками на крыльце. На ходу он коснулся его и удивился: куда это батя собрался, неужто в соседнюю деревню? А что, жена съехала со двора и вольный он теперь казак. За домом, за скотом сын досмотрит — можно пробежаться до сударушки, а мучка, конечно, не помешает…
Парень шел быстро, очень захотел пить и потому не взглянул в сторону ограды, не увидел ни чужой лошади, ни отца с чужой женщиной. Впрочем отсюда, от крыльца, была видна лишь боковина скотного двора, а лошадь-то Дарья Гавриловна увела в денник, к картофельной яме.
В доме чуть выстудилось и в сырой тишине остро пахло свежевыпеченным хлебом.
«А ведь он дрыхнет! — с досадой решил Степан у кадки с питьевой водой, что стояла у самого порога. — Да, поневоле вспомнишь: живет кошка, живет и собака… Вот, напился, нажрался — дави подушечку, пускай себе пузыри… А вылежится и одна заботушка: к сударушке на огонек. Ну, пора отваживать кота от масленицы. — Степан сдержал себя, а так и подмывало рубануть сапогами по горнице да растолкать отца на кровати, да ухватить его за грудки. Это молодая слепящая ярость гнала парня к кордону от самого мостика. Пожаловалась в дороге мать: что такова, деревянные вилы вчера нечаянно сломала. А Лукьян опять налетел и с матюгами, и с тычками в грудь. Подумать, сколько же зла злючего в одном человеке сошлось и никакова прижима этому бесовскому злу!»
Еще там, на тракте, проводив мать, негодовал Степан: да, батя, давно ты вызверел. И в этом скором зле грубо, необдуманно равнял: на фронте чужое зло громили, а тут мать от своего мучится долгими годами. Ну, фашизм в прямом бою одолели, а со своим-то злом как же? Жаль, не поумнел ты с годами, отец. Вот встанешь с постели и надо потрясти тебя за крутые плечики: сколько же можно глумиться над матерью!
Все же порастряслась за пробежку до кордона та ярость и не заглянул Степан в горницу, не поднял отца с постели. Здесь, в избе, жадно попил холодной воды и только поставил ковш на крышку кадки, как раздался тот первый, тот призывный женский крик. «Откуда у нас в эту распутицу чужая баба? — заметался в мыслях Степан. — Из деревни Трактовой разве… Может, батина сударушка прилетела по сговору. Видно, знала, что хозяйки на кордоне не будет… Да не медведь ли ее перехватил на подходе к кордону, надрывается-то где-то у самой ограды…»
Только вчера Закутин рассказывал за ужином, что не раз уж ломились до его скота и шатуны по зимам, и те голодные медведи, что поднимались из берлог весной. Оно понятно: охотников в войну в Причулымье сильно поубавилось, а зверье-то плодилось, забывало страх.
Степан помнил: двустволка отца всегда висит в кути за печью — мало ли какой случай. И припасы тут же, на глазах. Пулевые патроны лежат в ящичке слева, всегда слева.
На крыльце он тотчас определил, откуда рвался женский крик — этот высокий зов о помощи, о защите.
Э, да она по нужде в денник забралась! — догадался Степан. — Вот уж не ожидала, что медведь ее там встретит. А в деннике же корова, теленок… Ужели задраны, молчат!
Напружиненный, с твердой рукой Степан в считанные секунды оказался у амбара — оттуда и только оттуда открывался денник для скота. Он сразу все увидел, сразу все понял, лицо его отяжелело, как-то странно застыло, и только глаза загорелись сухим диковатым огнем.
Нет, это не сударушка отцова объявилась на кордоне — зачем бы сударушке так блажить! Да-а… ко всему ты, Лукьян Закутин, еще и насильник, — с каким-то радостным ожогом сознания успел подумать Степан, и вдруг его пронзило, потрясло удивленье: война-то для тебя, оказывается, еще не кончилась. Вот где выпал последний выстрел…
Доводилось и не раз видеть во фронтовой полосе весь ужас надругательства над женщиной. Лютел он с товарищами в бою и страшным было солдатское возмездие. Разом забыл Степан, что перед ним отец, что он в тайге, на родном кордоне. Та правая, давно утвердившаяся в нем мысль, что зло насилия должно быть повержено, привычно, безотказно сработала и тут.