— Так ведь, Одесса-мама… Колхозная демократия сработала: все наше, нам и распоряжаться…
— Ишь ты! Если мы все-то отдадим на откуп такой демократии, то до чего дойдем — прирежут весь скот! Писать не писать бумагу — думай вот Половников. Хитрованы в Трактовой… Справкой ветфельдшера прикрылись: корова-де не дойная, подлежит выбраковке. Все бы ничево, да колхозик-то, сам знаешь, кулацкий.[50] А потом, дело уже заведено, его ж умно закрыть надо. Нас тоже сверху проверяют.
— Кинь ты это дело в печку!
— Что, кулачья жалко? Это сыну Лукьяна Закутина…
— Да при чем тут жалость! Давно бы уж и поумнеть. Ведь как выходит: в глаза ты им «товарищи колхозники», да еще и «дорогие», а как сойдешь с трибуны, в спину-то — кулачьё — с плевком… Я тут с батей поцапался из-за этова самова. Тоже со старой азбукой политграмоты никак расстаться не хочет. Ко всему говорю: что нос-то дерешь, давай-ка по правде. Из той же Трактовой мужики, парни жизни отдают на фронте и в трудармии надсажаются, а ты, активист тридцатых годов? Ты — вольный, ты же самый преданный Советской власти, а защищать ее не схотел, увильнул от фронта. Сидишь на кордоне, самогон тянешь, картовочкой, тем-сем спекулируешь, над женой кобенишься всяко разно — кто ж ты после всево этово есть?!
— От фронта я Лукьяна поберег! — без тени смущения, даже и с похвальбой признался Половников.
Степан намеренно дерзил: все равно ему в тюрьму! А потом поднималось в нем опять то, что принес он с фронта: резкую прямоту суждений. Ежели правда на твоей стороне — прямой автоматной очередью говори!
— Тебя, дядя Алексей, уж за одно это бы в штрафную. Ага, вместе с батей!
Половников закинул крупную, коротко стриженую голову назад, хлебнул самогона и замахал легкой ладонью перед распахнутым ртом. Перевел дух и весело подмигнул хитроватым глазом.
— И как эту самогонь беспартейные пьют!
Он встал, поглядел на часы, смахнул с верха конторки пыль, походя пристукнул по матовому стеклу абажура висячей лампы и широко заходил по горнице. Оглаживая ладонями ремень на темной гимнастерке, засверкал быстрыми глазами.
— Не пойму я чтой-то… Вы, фронтовики, как с цепи сорвались. Вон, в районе. Приходят и чуть что кулаками по столам в учреждениях: тут не так, здесь не эдак, вынь да положи! Вот и в Трактовой вчера сынок-то председателя. Шинелку рванул, костылем машет: права мне качать начал. «Ах, ты, стервец, думаю… Да пять-шесть лет назад, я б тебя в комендатуру, да ты бы у меня шелковым оттуда вылетел, а после за версту всякое начальство обегал.» А теперь как мне с ним? Паспорт получил — вольный, собака! Смотри, Степка… Мы ершистых видывали много. Быстро рога-то ломали. Короче, не наступай на батю. Я соображаю: на пули ты на фронте лез, догадываюсь, что не остыл еще. Пойми, таких, как твой отец, и поберечь не грех: опора здесь наша. Ты одно прими: мы тоже верно советской власти послужили, нам тоже хватало врагов. И враги эти наши были всех мастей, изо всех волостей. Помню, тут однажды в тайге. Как ни хороши были ребятки, да легли под еловые лапки… Вот так: ты напрямки, и я напрямки.
— С ссыльными воевать было хорошо, рассказывал батя, — усмехнулся Степан. — Погеройствовал он много. А заодно и мать мучил долгих пятнадцать лет. Но теперь-то все-е, кончилось это для родителя!
— Открыто на отца пойдешь… Гляди, по щекам не нахлестан! — басисто расхохотался Половников. Он опять откинул голову и пухлая складка двойного подбородка широко опоясала запылавшее в смехе лицо.
— Поднял уже руку…
— Ври с короба три! Бредни несешь…
— Пристрелил я его в горячах. Наповал!
Несколько мгновений Половников оторопело таращил на Степана свои заплывшие жиром глазки — мелькнуло у служивого, захватил, было, его момент неверия. Он прохрипел:
— Гад ты такой! Подлюга…
Степан дико захохотал — увидел, что рука Половникова потянулась к поясному ремню и далее к кобуре. Он укоризненно покачал головой, предупредил:
— За пушечку не надо… Ага, а то рассержусь — я быстрый в руке и ноге. И моргнуть не успеешь, как обезоружу, в разведке же служил. Никуда я не сбегу. С батей кончил вчера и сбежал бы, мог бы! Ружья, припасы есть, жратвы не занимать, по тайге ходить умею, снег почти сошел, овчарок у вас нет — канул бы я бесследно за Чулымом. Ага, ищи после иголку в стоге сена!
Половников приходил в себя. Конечно, раз вчера с испугу не смотался, теперь не уйдет!
— Выкладывай!! — сглатывая слюну, зло покосился милицейский и тяжело сел за стол.
Степан опять не мог унять тик правого глаза. С веселым отчаянием коротко рассказал о случившемся и закурил.
50
К концу 1934 года немалая часть ссыльных «кулаков» Нарыма была объединена в неуставные сельскохозяйственные артели, в которых также руководили и коменданты. В сентябре 1938 года Совнарком СССР принял решение о переводе «переселенческих» (по терминологии историка И. Я. Трифонова), т. е. «кулацких» колхозов на устав обычной сельхозартели. Трифонов И. Я. Ликвидация эксплуататорских классов в СССР. М. 1975, с. 380.