Николаев по-летнему легко и чистенько одет в тесный джинсовый костюм, кинулось в глаза, что он побывал в парикмахерской. Знакомая шапка рыжеватых волос укорочена.
— Из району?
— Здравствуй, Касьяныч! Угадал. Коровник перекрыть надо да полы перебрать. Шифер с горем пополам достал, а пиленого леса нет. Вот и кланялся, и уговаривал директора шпалозавода. Ну, как пастушишь, ладно ли молодняк летует?
— Скотинке, ей что — бока наедат!
— Сергей дома?
— Дома, дома. Карасей чистит.
— Хорошо я успел!
— Милости просим, гостюйте!
Пока Настя жарила карасей в сметане, прошлись луговиной — в свой черед, за телятами в этот предвечерний час доглядывали внуки. Два дымокура лениво курились под ветлами, к ним поближе жались бычки и телочки. Отмахиваясь от наседавшей мошкары, директор придирчиво осмотрел молодняк.
— А что-о, упитанность самая-самая… Падежа нет — совсем хорошо!
За столом в просторной летней кухне — особняком она на ограде стояла, после густой забористой медовухи и жирных карасей Николаев заметно рассолодел, скоро распустил язык.
Дымил дорогой сигаретой, лаской торопливого голоса объявлял:
— Значит так, мужики… Опять живет хороший старый лозунг: обогащайся, хапай поживу! Так ведь твоего батька во времена оны бухаринцы агитировали, а Касьяныч? — И директор лихо подмигнул старику. С глуховатым нетрезвым хохотком напомнил: — Кулак папашка-то был?
— Точно! — выпалил Сергей и тут же, взглянув на отца, догадливо осекся.
— Верно, трудовым потом за десять лет нажили добрый достаток. Сторонних людей не наймовали, семеро нас на поле жать выходило — бригада! Это ведь один горюет, а семья воюет. Да, ребятки… Худо вам историю в школах подносили. Уж не знаю, как там где, а в нашей Енисейской губернии по закону 1896 года земельки царевы власти определили по пятнадцать десятин на наличную душу. Уж на что мы, Фроловы, в силе, а и половины не пахали тово, что имели право пахать. Так что по нашей местности…
— Ну, а бедняки… — посерьезнел Николаев.
Иван Касьянович порадовался заинтересованности директора в разговоре.
— При такой-то даче земли… Не совру, как же без бедняков. Кто уж особо лень распускал, тот, точно, выбивался в бедные. В соседнем селе, скажем… А у нас в деревне четыре двора слабых помню. Рядышком с домом отца проживал Кеша однорукий, на другом конце улицы Анисим безногий — оба первой мировой калеки. Молодая солдатка, одна как перст, долго затруднялась, пока старший сынок не подрос. А еще бездетные старики Угловы так-сяк век свой доживали. Вот и все недостаточные — бедняки по судьбе! Но и эти без хлеба не сидели: помогали всем сельским миром. Той же солдатке помочами домок переставили… Короче сказать, каждый в старину из сибирцев братался с землей, со скотом по охоте рабочей, по силе-возможности. Так и жил.
Иван Касьянович тяжело замолчал. Его худощавое лицо в ободье седатой бороды разом потускнело, в глубоко запавших карих глазах застыла видимая тоска.
Николаев заметил состояние старого хозяина Антошкина хара. Мягко огладил покатые плечи старика — рядом сидели, повинно заглянул в его глаза.
— Да-аем! У Фили пили, да Филю ж и побили! Касьяныч, лишнее выдал, каюсь. Поверь, не в обиду сказано — медовуха у вас разговорчива. А вообще-то… пора уж кой-что и забывать из начальных тридцатых. Это же все при Иосифе Виссарионовиче…
В Иване Касьяновиче еще держался позыв к разговору.
— Наше горе до конца с нами. Мы, ссыльные крестьяне, властями еще и памятью наказаны. Лютым зверем она, память, нас и по сей час гложет. И рад бы забыть, да не забывается! А что касаемо оклика «кулак» — ништо, мы привыкшие, мы этова довольно наслышаны…
Директор поспал часок, да и умчал на своей легкой лодке дюральке.
Иван Касьянович, внутренне взбудораженный, остался у причала, устало присел на лавочку. Он часто сиживал тут, всегда желанно вспоминая, что бегут-то к нему чулымские воды ласковым приветом оттуда, от далеких родных Саян.
…Мягко похлопывали короткие набеги тихих вечерних волн о борт лодки сына, осторожно отступали и опять вкрадчиво наплывали на влажную косину прибрежного песка. Старик, живший с пятнадцати лет в тайге, любил Чулым. Он любил его той особой устойчивой любовью, которая складывается из долгой и нелегкой жизни на большой реке. Но то ведь и дорого, то и ценимо, что обрелось трудно, что выпало судьбою, жестким житейским испытанием.
Провожая начальствующего гостя, Иван Касьянович, было, приказно утишил себя, а сейчас вот опять расходился нутром. В нем знакомо поднималась обидчивая память. Не свое — отцовское треплет Николаев. Проступило-таки и в сыне. Это когда ж перенял от родителя, каким случаем? Да не в этом суть! Тавро-то тридцатых годов власти с наших фамилий еще так и не сняли… У сынка, конечно, всего лишь шутовской манер в разговоре. А вот отец его, поселковый комендант, тот шуток знать не знал, тот смолоду в скрипучу кожу был вшит, ремнями затянут и чуть не кажин день, при случае, родителя «кулацкой мордой» обзывал.