…Тридцать первый год. В Причулымскую таежину пригнали, печальной памяти, Сусловским трактом к Петрову дню. Что-то сеять, картошку садить — поздно, да и откуда, какие семена?! В тайге — только в небо дыра, а кругом непролазная болотина. Надрывались — корчевали гарь под жилье и хлебное поле. Да какое там поле на песке! Комар, мошка заедали… Скоро доели лишенцы то малое, что разрешили взять из дома шустрые активисты, а тут казенной мучки давали ниже всякой нужной нормы. Ни молока детям, ни овощей. Начали добавлять в квашню толченую кору, мох — повалились старики и дети… А зимой тиф начал косить… В августе ягода подходила. Однажды бабы не выдержали и не на корчевку пошли, а утянулись за брусникой. Пришли вечером, комендант тут же «заводил» под замок в амбарчик запер и стрелка с винтовкой поставил. Зашумели в тесном кружке мужики, родителя выделили: иди, Касьян, к коменданту, проси, кланяйся — ребятня ревмя ревет по матерям. Пошел отец. Ему бы и точно покланяться, да горденек был — краснояры сердцем яры, голос возвысил, обличать начал, совестить, укорил служивого в ненужной жесточи…
Николаев и взвился, за наган ухватился. «Ты знаешь, кулацка морда… Мы тут не любезничать к вам приставлены, нам ба-альшие права дадены. Да я тебя за антисоветску пропаганду… Слыхал, были недалече хорошие ребятки, да легли под еловые лапки».
Кой-как обошлось, не сгинул Касьян, но с тех пор никакого ему спуску. Самая тяжелая работа на лесозаготовке — Фролову. По веснам — есть одежа-обужа, нет ли, на сплав леса подальше от семьи, опять же первым торопись Касьян и не пикни.
Случалось с умыслом, намеренно искал комендант к чему бы придраться, походя мстительно унизить. Не пересказать, что выпало на родителя, на каком только шагу не прижимали его. Не потому ли и сошел до времени в могилу…
После отца и на сына перешло. Мальчишкой пришлось пойти работать Ивану. Заработок маленький — долгое время рублем ссыльных не баловали, обувки, одежки путной нет, а Николаев зимой гонит на другой лесоучасток. Не поехал и тут же услышал в кабинете грозного дяди: «Кулацкий выродок, морда ты кулацка, саботажничать вздумал?! Ну, погоди…»
Это уж как с фронта по ранению в поселок вернулся, не дал коменданту распоясаться с глазу на глаз. Застал мать в слезах: сельхозналог платить нечем, налоговый агент с комендантом грозят описать коровенку — хана же без нее! Вечером — служивый дядя чаще вечерами с тем же агентом трудился, днем-то поселковые в лесосеке, пошел в известный домик с решеточками на окнах и поднял голос: как это можно корову забирать, не жить без нее! Керосиновая лампа только стол, считай, освещала. Комендант не узнал, закричал по привычке… Тут фронтовой разведчик несуетно изловчился и потряс за грудки Николаева. «Там, на передовой… а ты тут за бронь спрятался! Бугай, брюхо нажирашь, над несчастными бабенками всяко разно кобенишься… А почему мать красноармейца, фронтовика все еще под комендатурой держишь, есть же бумага — освобождать. Уж если отец не дожил, так матери дай умереть свободной!»
Комендант, припертый к стене, не то чтобы испугался, стоял скорее удивленный — впервые за двенадцать лет службы с ним так-то… С трудом выдавил из себя:
— Да ты кто-о-о…
— Фролов! — коротко пальнул выкриком Иван.
…Возвращались из госпиталей прежние ссыльные парни. Хваченные ужасами войны, многие уже с освобожденным сознанием, с медалями и орденами на гимнастерках, глаз при встрече с разного рода начальством не опускали, где надо частенько поднимали голос.
И разом поутих Николаев, дошло до медного лба: кончилась его власть над фронтовиками и их близкими, это теперь ему осторожничать надо…
Ой, с неохотой, трудно по своей политической зашоренности, по недомыслию, коменданты нарымского края — не только коменданты, а и всякая другая начальственная «кобылка» — меняли с середины сороковых годов слово «кулак» на «товарища».
Слово сменить не хитро, а вот как стряхнуть многие свои вины перед ссыльными…
Иван Касьянович усмехнулся, оглядел темную ленту Чулыма, засветившиеся бакены, спустился к воде, без нужды помыл руки, встряхнулся и пошел в дом. У калитки встретил Урман, мягко ткнулся влажным носом в руку. Тут и подумалось вдруг: таких, как старший Николаев, совесть, однако, не мучила и перед смертью. А в сыночке, оказывается, держится то страшное прошлое и при случае пусть и за дурашливым смешком страшные рога кажет. Охо-хо-хо…