Как земля с вышки сыпаться перестала, Фенечка и увидела ту одинокую звездочку. Что убежавший братка наделал — о том мало думалось. Видно, спьяну. На покосе пластался, когда он успел? Ну, спьяну братка дурашливый, озорничает и в дому, и на улице.
С полатей глядеть — небушко рядом. И звездочка — рыбья икринка розовая — вот она, пальцем упрешься. Смотрела, смотрела Фенечка и не сразу услышала, что мать замолчала, не кричит больше. С полатей, где лежала, на холодную, нетопленную печь скакнула, оттуда на цыпочках по сухим каменьям земли пробежалась в горницу и лампешку там зажгла.
Молчит мать, отлегло, наверное. Так-то исхудала, сквозь одеялишко еле-еле означается тело. Совсем без лица лежит, глаза черные еще больше стали, светятся диковато, кажется, собралась в них вся остатняя жизнь. Насилу подняла восковую ладонь, тонкие ссохшиеся пальцы будто пряжу сучат. Рада, знать, что подошла дочка. Тянет руку, совсем непонятное шепчет:
— Учила… Помнишь ли чему учила? В нужде семейной, ежели… Все хлеб, прокорм от людей…
— Помню, помню, матушка, — глотая слезу, кивала головой Фенечка.
— Так, передаю. Возьми, возьми…
Чего это она? Протянула Фенечка ладошку, а в руке матери пусто. Видно, заговариваться опять стала. Не обидела хворую родительницу отказом.
— Взяла, матушка!
Утром — вся деревня видела, запряг сын Лешачихи своего коня и погнал его в соседнее село Колбино.
Померла, наконец, страшная старуха.
…Кроме отца Владимира с причтом, Павла, Фенечки да придурковатого Степушки Воронца, никто из деревенских не пришел на кладбище. Петровки стояли — сенокос, и некогда. А старухам, что обычно до поминальных обедов всегда были охочи — тем, оказывается, занемоглось в одночасье, дома кто чем маялись…
После, может, неделя прошла со дня похорон, допытали бабы у Фенечки:
— Что мать-то баяла, как помирала?
В простодушье своем, не таясь вовсе, рассказала Фенечка. Не смекнула, не могла по малости лет догадаться, чем после обернуться для нее слова признания.
Бабы тотчас языки прикусили — и врассыпную.
И пополз по дворам слушок:
— Передала Лешачиха свое ведовство дочери.
— Из рук в руки кинула. Созналась Фенька!
…Давно это было, до переворота, до революции.
Состарилась Федосья, уже и у нее жизнь пошла под уклон. И опять шептались в деревне по заугольям:
— Как-то Лешачиха помирать будет. Знатка́, ой, знатка́…
День был воскресный — день для себя, и натакал Кузьма Андреевич дочь идти в лес. Обговорили это еще с вечера, а теперь настраивалось утро, и пора было собираться.
Сборы коротки: легкие бродни, смазанные дегтем, обула, стянула широким отцовским ремнем короткую шубейку, мешок на лямках за плечи закинула — готово!
Когда наладился на промысел, то улицей не ходи, не надо, чтобы кто видел. Взяла из дровенника короткое удилище и стылой еще огородиной на зады вышла.
Бор стоял рядом, высокий, плотный, едва просыпался после долгой зимней поры. Местами в буреломных ямах еще бугрились засинелые сугробы, а в низинках мерзлая земля держала чистые талые воды. Солнце поднялось светлое, снопы лучей косо пробивались сквозь серебристую бахрому сосновых вершин, зажигали голубоватым светом моховые ковры, и ярко рдели на этих коврах красные россыпи прошлогодней брусники.
Аннушка не оборачивалась — тоже нельзя. Пошел, так тянись глазом и сердцем вперед, не вороти головы назад. А станешь оглядываться, покажешь тоску по оставленному дому — не будет тебе удачи.
По-весеннему сыро и знобко в бору с утра. В Сохатином логу и там, и тут еще лежал, источенный теплом, мездроватый снег. Густо усыпанный палой хвоей, он был похож на зажелтевшие спутанные кружева. Шла и жадно приглядывалась, хотела увидеть зеленую новину. Нет, рано, рано… Только береза почкой проклюнулась, не скоро еще брызнет она нежным первым листом. И птицы не распелись, еще не обмякли их зимние голоса. Одни глухари забывчиво трубят на токовищах свои свадебные зори. Вчера утром посчастливилось, двух сняла. Отец хвалил за твердость руки, а только не было у Аннушки радости прежних охот. Что-то щемило сердце, и томилась ее угрызенная совесть.
Солнце полегчало, выпуталось из сосновых вершин, поднималось все выше, пора было брать бурундука.
Она отыскала знакомую сосну. Давно упавшее дерево так и не прилегло к земле, все еще держалось на весу на толстых сучьях. Достала из кармана шубейки короткую волосяную петлю, привязала ее к удилищу и встала так, чтобы петля как раз нависала над сосновым стволом. Можно было начинать.