Манок издал тонкий веселый посвист.
Считанные минуты прошли, и ожил Сохатиный лог. Шорохи, возня и писк разбудили маленькую лесную чистовину.
Аннушка стояла неподвижно, манок в ее губах все призывал и призывал. На этот ложный зов самки там и здесь страстно отозвались самцы. Темными живыми ручьями они стекались в логовину и тут начинали с того, с чего начинают все влюбленные.
Десятки маленьких живых столбиков качались на земле у сосны. Короткими передними лапками бурундуки быстро умывались, приглаживали свои растрепанные в беге манишки, с яростью набрасывались на соперников, побеждали и охорашивались снова. И опять в жгучей надежде застывали потешными столбиками, тянули вверх свои легкие головки — где та, которая звала и которая ждет…
Ослепленные зовом, зверьки не видели, не чувствовали Аннушку, один за другим бежали по наклонному стволу сосны с победным блеском в черных бусинках глаз. Распустив пушистый хвост, большой самец почти летел к петле… Где-то выше по стволу, наверное, в желтой сухой хвое затаилась та, которая и есть его весеннее счастье. Передними лапками самец ловко раздвинул гибкий, податливый волос петли, просунул головку и — за тобой очередь, Анна. Дергай!
Только то и делов, что дернуть. Как на рыбалке, вскинь удилище, и зверек повиснет в затянувшейся петле. Еще взмах, а потом удар по сосне, и разом оборвется весна любви…
Разбегутся остальные бурундуки, увидят, наконец, человека.
А не беда. Снова сладко позовет манок, и опять серо-желтые спинки зверьков потекут в лог, опять замелькают в своем горячем поиске. Поистине слепа любовь!
Аннушка опустила удилище, отвела петлю, не оборвала жизни. Громко рассмеялась, благодарная сама себе.
Тонкие желтые молнии брызнули в темной зелени брусничника и пропали.
…Она посвистывала в манок, и по-прежнему, в слепой доверчивости, кидались на поиски желанной подруги зверьки. И снова Аннушка смеялась чистым детским смехом, обращая в забаву добычливый промысел. Наконец, она отошла от сосны, присела на валежину и сняла с удилища петлю. Вот так, тятенька… Не будет тебе сегодня пушнины, не радуйся загодя.
Не в силах нынче убивать Аннушка, не могла она обрывать весенние песни любви.
Надо было уходить из Сохатиного лога. Придет кто-то из деревенских — не пропускают звероловы бурундучиного гона, и смешки услышишь: блажит девка, мешок-от пустой! А потом она не выдержит смотреть на то, что начнется здесь…
Аннушка хорошо знала бор, пошла, не выбирая тропы. Где-то на бугринке упала спиной на сухую мягкость беломошника и загляделась в ликующее голубое небо.
И сами собой запелись веселые духовные стихиры:
А дома, разуваясь, морщила брови, опускала серые глаза, чужим голосом жаловалась отцу:
— Дак что, тятенька… Снег, ямку-то не видно. Поднялась, а приступить на ногу не могу, подвернула! Ладно, что рядом сук валялся. Кой-как из сосняку выбралась, кой-как доплелась.
Отец хмурился, кивал головой: дочь всегда говорила правду.
— А, ладно… С кем не быват!
Нарочито припадая на правую ногу, Аннушка утянулась к лежанке. Отвернулась к стене, притворно постанывала.
А сердце было полно счастья.
Любила Аннушка!
В Сосновке, а в ней едва ли полсотни дворов наберется, перемены за переменой. Так уж повелось с семнадцатого года, что жизнь забирала круто, и пускай со скрипом, с потягом, а и в глухой Чулымской стороне разная новь брала свое.
Из главных та перемена, что в запрошлом годе сбили мужиков, как они не упирались, в промысловую артель. В других-то местах, где пооглядистей, где повыше, где на теплой земле хлебушко родит — там, слышно, зачались колхозы, а тут деревня таежная, пашня скудная — тут скорей разживешься промыслом. Вот и гнали теперь сосновцы деготь, собирали живицу, зверя били, бондарничали — да в тайге работы всегда невпроворот. Только не ленись, только засучай рукава повыше.
Среди прочих, та еще новина в Сосновке, что противу бывалошного парни с девками и по теплу начали сходиться на вечерки. Артельщики еще не обстроились, нардомом не обзавелись, так что для своих утех молодые откупали избенку у Агашки Полозовой. Баба жила бобылкой и принимала охотно.
У Агашки условия вот какие: полпуда хлеба за вечер, да чтобы девки полы мыли. А керосин, а лампа семилинейная — Агашкины. Лампа пускай хоть всю ночь пластат!
Вечерки у чулымских чалдонов — шумные, веселые.