— Я выходил осмотреться, — проговорил Кинрик вполголоса. — Управляющего пансиона Бенета отпустили на сегодняшний вечер, сказали, что он может навестить свою матушку. Кроме того, у них кончаются свечи, и помощник принципала предложил, чтобы в восемь часов гасили все огни, пока они не пополнят запасы. Смекаете, к чему все идет?
Бартоломью догадывался. Управляющему предложили переночевать в другом месте, а студенты, оставшись без света, скорее всего, отправятся спать, поскольку заниматься чем-либо другим в темноте затруднительно. Все это наводило на мысль, что его доброжелательница права и сегодня ночью в пансионе Бенета состоится тайное собрание. В течение дня ему не выдалось случая поразмыслить об этом, голова была занята другими делами, но сейчас следовало принять какое-то решение.
Через черный ход он выскользнул из кухни в сад, вспомнив, что последний раз проделывал это для разговора с Элфритом. Сейчас на дворе стоял лютый холод, а коричнево-серые ветви деревьев были голые. Бартоломью немного посидел с закрытыми глазами, пытаясь сосредоточиться на безмолвии сада и выкинуть из головы воспоминания о беспощадных языках пламени. Мало-помалу он начал прикидывать, стоит ли ему идти в пансион Бенета. Может быть, там ловушка? Кто эта женщина, которая утверждала, будто желает ему добра? Мэттью провел рукой по волосам и поднялся, пряча ладони под мышками, чтобы не замерзли. Но при мысли о Филиппе он понял, что пойдет на это собрание. В конце концов, рядом будет Кинрик, и уж если кому под силу приходить и уходить незамеченным, так это маленькому валлийцу.
Бартоломью медленно зашагал к колледжу, направляясь к себе в комнату, но его перехватил запыхавшийся слуга.
— Вот вы где! — с ноткой обвинения в голосе выдохнул он. — Давайте-ка поторопитесь. Здесь Генри Оливер, и у него ужасная чума.
X
Едва Бартоломью и Кинрик переступили порог Майкл-хауза, как услышали разъяренные крики Генри Оливера, несущиеся из спальни коммонеров. Кинрик поведал хозяину, что два студента нашли его лежащим у таверны «Королевская голова» и принесли сюда, чтобы о нем могли позаботиться в чумной палате. Оливер, похоже, имел на этот счет иное мнение и брыкался из последних скудных сил, требуя отнести его в собственную комнату.
Бенедиктинцы никак не могли утихомирить больного, и его крики и брань мешали другим. Один из монахов едва не лежал поверх него, пытаясь удержать в постели. Когда Оливер увидел на пороге Бартоломью, он забился еще сильнее.
— Не подпускайте его ко мне! — завопил студент. — Он убьет меня!
Бартоломью медленно приблизился к постели и осторожно положил руку на голову юноши. Оливер шарахнулся, отодвинулся как можно дальше в угол.
— Ну-ну, Генри, успокойтесь, — негромко сказал Бартоломью. — Никто вас не обидит. Вы больны и нуждаетесь в помощи, а лучше, чем здесь, вам ее не окажут нигде.
— Нет! — взвизгнул Оливер; взгляд его отчаянно заметался по комнате. — Здесь вы меня прикончите!
— Ну и зачем мне это делать? — поинтересовался Бартоломью и протянул руку, чтобы аккуратно повернуть голову Оливера — осмотреть нарывы на шее.
Студент судорожно, прерывисто задышал.
— Мастер так сказал, — прошептал он, не сводя с Бартоломью полных ужаса глаз.
— Суинфорд? — изумился Бартоломью. — Суинфорд сказал вам, что я вас убью?
Оливер покачал головой.
— Мастер Уилсон. Он сказал, что вы убьете его. Вы и убили!
Он снова вжался в угол, обессиленный. Бартоломью ошеломленно глядел на него, а монах встал на колени и принялся стаскивать с Оливера сырую одежду.
Бенедиктинец скупо улыбнулся врачу.
— Бредит, — сказал он. — В бреду они чего только не говорят. Бедняга Джером вон все твердит, что это он виноват в убийстве Монфише!
Бартоломью простонал. Он не поспевал за событиями. Значит, Джером в горячечном бреду признался, что убийца — он? И почему Уилсон сказал Оливеру, будто Бартоломью собирается убить его?
Оливер выдохся, перестал сопротивляться и позволил Бартоломью с бенедиктинцем уложить себя в постель. Когда врач стал его осматривать, он снова начал извиваться и отбиваться, но без прежней горячности. Нарывы под мышками и в паху были мягкие, как гнилые яблоки, и Бартоломью знал, что даже если их вскрыть, это не принесет облегчения. Пока монахи занимались остальными пациентами, он попытался заставить студента выпить воды.
Оливер выплюнул воду и вывернулся из рук врача.
— Отравитель! — прошипел он с блестящими от жара глазами.
Бартоломью сам отхлебнул из чашки и снова протянул ее Оливеру; тот принял воду с неохотой, но выпил жадно.
— А теперь, — сказал Бартоломью, — вам нужно отдохнуть.
Он поднялся, но Оливер схватил его за край рукава.
— Мастер Уилсон говорил, что боится умереть от вашей руки, лекарь, — сказал он. — Моя тетка полагает, что вы убили его.
Бартоломью был сыт Оливером и его гнусными обвинениями по горло.
— Ну, так вот: она ошибается, — отрезал он. — Да и откуда ей об этом знать, если Уилсон ни разу не вышел из своей комнаты, чтобы с кем-то поговорить, а ваша тетка носу не кажет из аббатства?
Оливер ощерился и сплюнул на пол.
— Он приходил к ней, — сказал он.
— Уилсон навещал вашу тетку?
— Ну да! — Голос Оливера источал презрение. — Почти каждый день между повечерием и утреней.
— Посреди ночи? — опешил Бартоломью. — Уилсон навещал вашу тетку посреди ночи?
— Они были любовниками, — заявил Оливер, — хотя я никогда не понимал, что она нашла в этом жирном борове.
— Он ведь собирался принять сан, — недоуменно сказал Бартоломью, — дать обет безбрачия…
— Моя тетка уже дала такой обет, — коротко хохотнул Оливер, — и что?
Бартоломью воззрился на студента. Тот ответил ему злобным взглядом, и врач в который уже раз задался вопросом, чем он заслужил столь жгучую неприязнь. Больной, однако, быстро терял силы, и Бартоломью не хотелось еще более утомлять его расспросами. Он подошел посидеть с Джеромом — старик все еще сражался с недугом, демонстрируя силу духа, какой Бартоломью никогда в нем не подозревал. Костлявые пальцы Джерома обхватили его руку.
— Это я, — пробормотал он. — Я убил Монфише. Я заставил его выпить вина, хотя он говорил, что ему достаточно. Мы с Джослином заставили его выпить за здоровье мастера, и он умер. Его смерть на моей совести.
— Вы знали, что вино отравлено? — спросил Бартоломью.
Старик медленно покачал головой; в глазах у него стояли слезы.
— Нет, не знал. Но это не извиняет меня, — прошептал он.
Бартоломью поднялся.
— Я позову к вам отца Уильяма, — сказал он. — Он отпустит ваши грехи.
Его охватило внезапное желание бросить Майкл-хауз и Кембридж и уехать в Йорк или Линкольн, чтобы спокойно лечить людей, подальше от грязных университетских интриг и дрязг. Даже отец Джером, который, наверное, в своей жизни и мухи не обидел, оказался затянутым в эту липкую паутину и теперь умирает, считая себя виновным в преступлении, невольным соучастником которого он стал.
Бартоломью вышел из спальни коммонеров и вернулся обратно в кухню, все это время раздумывая над словами Оливера. Студент сказал, что Уилсон выходил из колледжа почти каждую ночь, чтобы наведаться к своей любовнице аббатисе. Это, конечно, объясняло, каким образом он заразился чумой, когда на глазах всех остальных заперся от внешнего мира. Бартоломью с Кинриком прошлой ночью ускользнули из колледжа незамеченными и точно так же вернулись, так почему Уилсон не мог сделать то же самое?
И все же в этом не было никакого смысла. Бартоломью уже установил, что Уилсон не был убийцей — ведь тело Августа появилось в конюшне уже после того, как мастера похоронили. Неужели Уилсон полагал, что убийца — Бартоломью? И затеял этот предсмертный разговор с ним в надежде, что он попадется в какую-то ловушку и выдаст себя? Но это тоже бессмысленно, ведь если Уилсон считал Бартоломью способным на столь тяжкий грех, как убийство, зачем тогда он назначил врача своим душеприказчиком? Почему не Майкла или Уильяма?