— Отвез, — Смирнов слез с мотоцикла и опять с удовольствием устроился на травке. Сначала сел, потом лег, вытянувшись во весь рост. И руки тоже вытянул. — Разговор наш слышал?
— Кое-что.
— Ну и что понял?
— Насчет Ратничкина все понятно. Вы правы, его подставляют. Но кто и зачем?
— Этот «кто» для меня тоже пока покрыт полупрозрачным покрывалом неизвестности. А зачем — абсолютно ясно, Чекунов, абсолютно. Надо было кончать с прокурором.
— Прокурор-то причем?
— Добираться, видимо, стал до многомиллионной панамы.
— Какие у нас тут миллионы? — удивился Чекунов.
— Потом объясню, — Смирнов, как ни хотелось еще поваляться на траве, сел. — Поможешь мне, Витенька?
— Я — милиционер, я просто обязан помогать обществу…
— Не обществу, а мне. Поди, разберись, какое у вас здесь общество. Так поможешь мне? Не райотделу милиции, не прокуратуре, не райкому партии — поможешь мне, Александру Ивановичу Смирнову?
— Помогу, Александр Иванович, — твердо заверил Чекунов и вдруг сообразил: — Только помощник вам я еще никакой.
— Не прибедняйся. Глаз хороший, ухо острое, здоров, ловок, с хорошей реакцией — такой парень мне вот так, — Смирнов ладонью по горлу показал как, — нужен!
К двум, несмотря на световое противостояние скотовозок, добрались до Нахты. Мотоцикл остановился, не доезжая руководящего каре. Чекунов объяснил:
— После двенадцати там постановлением райсовета запрещено появление любого транспорта.
— А если я, к примеру, верхом на лихом коне?
— Тоже нельзя, — включился в игру Чекунов. — Он может звуковой сигнал издать.
— Покажи мне дом Поземкина, — вдруг попросил Смирнов.
— Поздно уже. Он спит наверняка.
— Я его не обеспокою, Витя. Просто посмотрю дом, и все.
Дом стоял на взгорье. Сложенный из идеального кедрового бруса, по фасаду шесть окон, с мезонином, по размеру смахивающим на второй этаж, под редкой здесь черепицей. Плотный бесщелевой забор высотой под скат крыши стеной стоял на охране полугектарной территории двора.
— Поместье, — решил Смирнов.
— У него семья большая: трое ребят, жена, теща, отец с матерью на лето приезжают.
— А работающий он один — капитан Поземкин. Зная размеры его зарплаты, эти хоромы тебя не смущают, Витя?
— Не мое это дело, — решительно заявил Чекунов.
— И не мое, — присоединился к нему Смирнов. — Поехали.
Остановились на том же месте: черные дома, заборы в дырах, непонятные тропки между заборами и домами. Освещенное фонарями каре казалось изящно исполненным архитектурным макетом.
— Завтра я вам понадоблюсь? — спросил Чекунов.
— Ага! Сразу же после похорон прокурора.
На этот раз выстрелили трижды. Они успели упасть за мотоцикл. Смирнов вырвал парабеллум из-за пазухи, но уже отчетливо стучали по неизвестной тропке бежавшие сапоги. Стрелять было бесполезно. Смирнов спрятал парабеллум, поднялся, отряхнулся, поправил сам себя:
— Или после моих.
— Чего ваших? — не понял Чекунов.
— Похорон, Витя. Похорон. Сегодня стреляли всерьез, на поражение.
— Что вы говорите, Александр Иванович! — ужаснулся Чекунов.
— Шучу, шучу, Витя. Хрен я дамся таким говенным стрелкам. А они у меня уж попляшут!
— Вальтер вы купили, чтобы с двух рук? — спросил Чекунов.
— Чтобы с четырех, — непонятно ответил Смирнов и приказал: — Езжай к себе как можно быстрее, чем черт не шутит. И сразу, рывком, в дом. Понял?
— А вы как же?
— Я сразу на свет. Я… если попасть захочется, тоже придется, сокращая расстояние, под фонарями появиться. Ну, я думаю, он соображает, что подполковник Смирнов с фронтовым опытом выстрелит точнее, чем он.
В люксе догуливали. Роман и Семен Саморуков допивали остатки, а остальные наводили марафет в апартаментах шефа.
— Где Олег? — спросил Смирнов.
— В колыбельке, — ответил Сеня.
— Сколько принял?
— Около трехсот, — подсчитав в уме, решил Казарян.
— Проверяли, как спит?
— Чистое бревно, Иваныч, — успокоил Сеня. — Сам ворочал. Отруб часов на семь.
— И то слава Богу. Рома, можно тебя на минутку?
— Да мы все уходим, Иваныч! — успокоил его Саморуков, встал и позвал: — Тронулись, мальчики и девочки!
Они сидели за чистым столом друг против друга. Друзья многих долгих и опасных лет. Казарян спросил:
— Выпьешь с устатку?
— Если есть.
— У начальства всегда есть, — заверил Казарян и, сходив в спальню, принес непочатую пол-литра. Брякнул ее на стол. А Смирнов на этот же стол положил «Вальтер» с обоймой и объяснил:
— Твой, Рома.
Казарян с отвычкой, с любовным любопытством профессионально проверил пистолет. Поставил на предохранитель, отодвинул от себя и спросил:
— Я теперь — кинорежиссер, Саня, Зачем он мне?
— В меня уже дважды стреляли, Рома. В общем, я, конечно, от них отмахаюсь, но на хотелось бы, чтобы спина была совсем голая.
— Эх, Саня, Саня! — горюя, Казарян налил подполковнику стакан, а себе рюмочку. — За то, чтобы все обошлось!
В Нахте все рядом. От райкома до клуба метров восемьсот, а от клуба до кладбища еще меньше: полкилометра, пятьсот метров.
Районные руководящие богатыри все по очереди отстояли в почетном траурном карауле. Клубный стационарный магнитофон, — панихида, естественно, была в клубе, — из двух динамиков извергал заранее записанный и составленный отделом культуры крайкома партии грустный монтаж из Шопена, Чайковского, Вагнера и — чему страшно удивился Казарян — Малера. Есть, есть меломаны в партийных рядах.
Первым выступил следователь. Смирнов, наконец-то, вспомнил, как его зовут: Сергей Сергеевич Трунов. Он отметил высокие деловые качества усопшего.
Второй была женщина из народа, которую прокурор как-то защитил от каверз начальства. Она напирала на душевность покойника.
Милиционер заверил, что убийца будет схвачен.
В заключение Георгий Федотович сожалел о невосполнимой потере.
Посожалев, на кладбище не пошел: отрядил председателя райисполкома. Впереди комсомольцы несли четыре венка от соответствующих организаций, за ними — начальники. Детдомовец были прокурор, не было у него родственников, кроме домохозяйки Эдиты Робертовны, свободной от дежурства буфетчицы Матильды, почти трезвого Олега Торопова, Жанны, подполковника Смирнова и Казаряна. Они и восполнили родственный ряд. В ярком кумаче крышка гроба. И гроб столь же первомайски праздничный. Несли его шестеро дюжих милиционеров без фуражек. А уж далее — процессия страшно любопытных по отношению к смерти (прикидывают, что ли, на себя?) стариков и старух. Человек пятьдесят.
Люди шли вдоль кладбищенской ограды, старательно не замечая, что грязно-желто-белое чудовище в облике козла под двойной кличкой Зевс-Леонид с необычайным утренним энтузиазмом употреблял теленка, привязанного заботливой хозяйкой к столбу, у которого трава была погуще.
Уже у свежевырытой могилы процессию нагнали Поземкин и Чекунов. Пробились к Смирнову, стали рядом, сняли фуражки.
На кладбище, как известно, плоды элеквенции по причине экономии времени превращаются в маленькие ягоды. Чем меньше, тем лучше. А те, кто хотел искренне сказать несколько слов, и не распространялись.
— Он был хороший человек. Очень жаль его. И грустно, что некому плакать над его могилой. Прощай, горький невезучий сирота, — сказала Эдита Робертовна и с трудом отошла по мягкой земле, уступая место Жанне.
— Он, наверное, хотел добра нам всем, добиваясь справедливости. Хотел, очень хотел, но не успел. Мы благодарим тебя за это, Владимир Владимирович. Вот только хотелось бы знать, кто теперь без него будет добиваться справедливости, — Жанна отошла от могилы и возникла пауза.
— Что они говорят? Что они говорят? — воскликнул Поземкин, пробиваясь к месту, определенному как некая импровизированная трибуна. К краю могилы. Пробился-таки.
— Не по делу и не так здесь сейчас говорят. Не устраивают меня подобные выступления, не удовлетворяют. На ответственном, я бы сказал, боевом посту, погиб человек, добросовестно исполнивший свои обязанности. Мы клянемся тебе, дорогой Владимир Владимирович, что продолжим твое дело в беззаветной борьбе за коммунистические идеалы. Прощай, дорогой друг. Память о тебе навсегда сохранится в наших сердцах.