Председатель райисполкома, наконец, словил кайф: скорбно, в такт словам Поземкина, кивал головой и трагическим взором смотрел на алый гроб. Вслед за ним подобным же образом исполняли свой долг подчиненные.
— Завершаем? — как бы ни у кого спросил председатель после речи Поземкина.
— Разрешите мне? — интеллигентно, хорошо поставленным голосом попросил сказать последнее слово Олег Торопов.
Никто не протестовал, да и не было ни у кого такого права — протестовать. Торопов не стал занимать место у края могилы. Он говорил оттуда, где стоял:
— Наши родители, как деды, как прадеды наши во все века, стремились к тому, чтобы нам жилось лучше, чем им. Много лет назад, да нет, в историческом масштабе совсем немного, наши родители, считая, что нашли идеальную полянку, на которой их дети могут счастливо и безбедно существовать, и зная, что детству и юности присущи непоследовательность, любопытство и жажда сравнивать, то есть свойства, способные заставить отпрысков покинуть райскую полянку, вбили посреди нее громадный столб, и всех детей своих привязали к нему, чтобы они не смогли уйти от своего счастья.
Мы грустно щипали травку, одну травку. Но ведь есть что-то еще! Было. Есть. Регулярно появлялся бело-рыжий громадный козел и для порядка употреблял нас всех. Для порядка в наших рядах и для своего собственного удовольствия.
Начальствующие, не совсем понимая опасность, почувствовали ее и недовольно зашелестели. Храбрый Поземкин крикнул:
— Прекратите ваши пошлости!
— Сейчас, — заверил его Олег. — Владимир Владимирович, Володя, взял и отвязался от столба. Его не одурманила зеленая, сладкая вкусная травка. Последуем за ним, друзья! Давайте отвяжемся от столба.
Жанна и Матильда подхватили Олега под руки и повели с кладбища. Прикрывая Тилли, арьергардом следовала Эдита Робертовна.
— Безобразие, — сказал председатель.
— Запойный алкоголик, — объяснил случившееся Поземкин.
— Он сказал то, что хотел сказать, — злобно оборвал их Казарян. — И что подумал о случившемся.
— Но какая-то странная иносказательная форма… И козел почему-то… — растерянно сказал председатель: одновременно соображал, как будет докладывать первому.
— Александр Иванович, вы крайне необходимы, — полушепотом, пользуясь временным своим неучастием в общем диалоге, сообщил Смирнову Поземкин.
— Сейчас я Казаряну пару слов скажу — и в вашем распоряжении.
Смирнов взял Казаряна под руку и повел к выходу с кладбища. Вслед за Тороповым и дамской тройкой. У оставшихся еще было дело: ждать, когда закопают прокурора. Уже ударами по сердцу стучал молоток, заколачивая гроб.
— Я без твоего разрешения Борьку Марченко в крайцентр отправил по кое-каким своим мелким делам, — признался Смирнов, когда они вышли за ограду.
— Ты спятил! — заорал Казарян.
— Не кричи. Кладбище, — устыдил его Смирнов.
— Ты спятил! — уже прошипел Казарян. — Операторская группа с утра снимает пейзажи на всякий случай, а на режим я наметил их сцену с Олегом.
— Олег надерется на поминках до окаменения, — уверенно предсказал Смирнов. — А Борька к вечеру здесь будет. Отменяй режим, Рома, и на поминки. Только не пей, прошу. Я думаю, сегодня и ты мне понадобишься.
— Опять он командир! — взмахнул руками темпераментный кинорежиссер.
— Только не пей, — еще раз напомнил Смирнов и направился на встречу Чекунову и Поземкину, которые под шумок тоже смылись с кладбища.
— А где козел? — огорченно вопросил Чекунов. Теленок был, жевал траву, а козла действительно не было. Видимо, утолил свою неуемную страсть.
— Да подожди ты с козлом! — раздраженно отчитал Чекунова Поземкин. — Александр Иванович, вы сейчас, прямо сейчас можете с нами поехать?
— Форму сниму и готов. Случилось что-то серьезное?
— Ратничкина нашли, — выложил козырь Поземкин.
— Кто нашел?
— Вон, Витя. Он сказал, будто вы считаете, что если где и есть тайная берлога у Ратничкина, так, значит, выкопана в высоком берегу. В четыре утра у одного нашего охотника знаменитую собаку раздобыл и с шести от Жоркиного хутора стал на лодке спускаться. Ну, в одном месте собачка голос и подала.
— Значит, ночь не спал, — сказал Смирнов, глядя на Чекунова. — Значит, очень хотелось поймать преступника самому.
— Простите меня, Александр Иванович. Очень уж хотелось, — признался Чекунов.
…В схроне работали медик и фотограф. Знал эти тайные убежища Смирнов, в Закарпатье видел: пещера в обрыве с замаскированным выходом на воду и с запасным — уже в лес — где-нибудь под пеньком, под поваленным деревом. Кому понадобился партизанский схрон в Нахтинском районе?
Ратничкин лежал на спине, раскинув руки, а ноги были чуть приподняты маленькой скамейкой, на которой он, видимо, сидел перед выстрелом. Пуля вошла ему в правый глаз и вышла у левого уха. Поэтому и голову почти не разворотило: мало на пути пули было твердых тканей.
Фотограф еще раз щелкнул с вспышкой и прекратил съемку. Отряхнувшись от своих электрических молний, увидел, наконец, вновь прибывших. Похвастался:
— Я пулю нашел, — и протянул Поземкину почти не деформированную пулю.
Смирнов взял ее из ладони Поземкина двумя пальцами, осмотрел, погоревал:
— Жену бы мою сейчас сюда.
— Зачем? — бестактно удивился Поземкин.
— Моя жена, полковник Болошева Лидия Сергеевна, — лучший баллистик в советской милиции.
Поземкина потрясло не то, что Болошева — лучший баллистик, а то, что жена старше по званию мужа.
— А вы — подполковник, — уже совсем некультурно констатировал он.
— Она еще и кандидат наук, — добавил Смирнов, продолжая разглядывать пулю. — Но данный случай простой, под силу подполковнику без степени. Пуля выпущена из «ТТ», Григорий Александрович.
— И в нас постреливали из «ТТ», — встрял Чекунов.
— В нас постреливали, а его застрелили, — Смирнов, щурясь огляделся. — После твоих вспышек, мастер светотехники, ни хрена не различишь как следует.
Фотограф тут же бросился расширять вход с реки. Раздвинул как только возможно маскировочные кусты. И, правда, посветлело.
Противны до тошноты были Смирнову эти прибежища уголовных. Нормальные люди строили дома, обживали квартиры, любили их, любили и вещи, которые они сами приносили в дом, стараясь создать уют — неповторимый никем маленький мир его, его жены, его детей. Мир, принадлежащий ему, и он, принадлежащий этому миру. Смирнов, три четверти своих лет проживший в бараке, ценил и уважал людей, умевших создавать свой мир. Тварям, злодеям дом не был нужен: однодневный постой, ночевка, отправление естественных надобностей — пожрать, посрать, помочиться, трахнуть ту, что под руку попалась, — и далее, в еще неизвестную мерзость.
Замасленная бумага, консервные банки, закрытые и варварски вскрытые, ведро с водой, кастрюля с черной картошкой, куча тряпья в углу — постель, так сказать. Полосатенький крестьянский пиджачок был сложен и лежал на второй скамеечке.
— Этот тот пиджак, в котором Ратничкина видел Арефьев? — спросил Смирнов.
— Тот самый — подтвердил Поземкин. — Арефьева уже проводили, опознал.
— Опознал, значит, — Смирнов еще раз посмотрел на труп и попросил Чекунова: — Витя, не в службу, а в дружбу, надень на него пиджачок, пока не закостенел. Он как раз сейчас в подходящей расслабке.
Чекунов с трудом повернул тушу Ратничкина (недаром кликуха была «Кабан») на левый бок и стал засовывать толстенную правую руку в правый рукав опознанного пиджака. Рука вошла в рукав по локоть и дальше никак не пролезала.
— Ладно, — сказал Смирнов. — Верни его в исходную.
Чекунов сдернул с руки Ратничкина пиджак и положил труп, как тот лежал изначально, навзничь. Передохнул малость и поинтересовался: