— Как волки, — признался генерал.
— Тогда вашу любимую яичницу с салом, Александр Иванович?
— Господи, как жрать хочется! — представив яичницу, оповестил общественность генерал.
Для начальника Матильда принесла тарелки с закусью: сыр, шпроты, неизвестно как попавшие в Нахту маслины. И, естественно, бутылку «Греми». Попыталась было открыть, но Смирнов отобрал у нее бутылку, штопор и щегольски, с гулким пуком откупорил коньяк.
— Вторая бутылка за три недели, — сообщила Матильда.
— Дорого, что ли? — поинтересовался генерал.
— Просто к водке привыкли, — ответила она и отправилась на кухню яичницу жарить.
В этом заведении со дня его основания никто и никогда из рюмок не пил. Так что продолжили, как и начали: стаканами. Однако бывший теперь на разливе Смирнов с точностью сатуратора разливал по семьдесят пять, на три разлива. Опять по чину первым в тосте был генерал:
— За исполнение желаний.
Смирнов, не возражая, синхронно выпил с генералом, пососал энергично, до косточки, маслину, положил косточку на край тарелки (долго находил ей место, чтобы не скатилась), пожевал сыру и все-таки не выдержал:
— Чьих? Твоих? Моих? Георгия Федотовича? Роберта Евангелиевича? Леонида Ильича?
— Господи, начинается! — огорчился генерал.
— От разговора все равно не уйти, Петя, — впервые назвал генерала по имени Смирнов. — И я хочу выговориться, и особенно ты.
— Почему это я — особенно?
— Потому что кроме как со мной — быть откровенным тебе не с кем.
— А у тебя есть с кем, — обиделся генерал.
— У меня — друзья, которым я могу сказать все, до самого дна. А у тебя — приятели — начальники, хозяева жизни, граница откровенности с которыми где-то на бабах и тяжелом утреннем похмелье. Помнишь, ты передо мной гордился? — Смирнов очень похоже передразнил генеральское пение: — «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда…»
— Замолчи, — попросил генерал. — И сдавай.
Смирнов опять с барменской точностью разлил. Из осторожности выпили без тоста. Генерал расправлялся с шпротами, а Смирнов по-заячьи жевал сыр.
— На ком остановишься, Петя? — не мог-таки остановиться Смирнов.
— До кого достану.
— А руки коротки, — догадался Смирнов. — Я думаю, последним в твоей очереди будет начальник краевого управления лесного хозяйства, или как там его?
— И слава Богу, если так, — у генерала скривился рот: то ли усмехнулся иронично, то ли тик дернул щеку. — Привлеку его, обязательно привлеку, за отсутствие должного контроля.
— Я понимаю, Петя, сговором уже очерчен четкий круг, в котором те, кого сдадут тебе и кто сами согласились сдаваться. Но ведь это маленькая и дешевая цепочка.
— Будь добр, помоги, найди продолжение.
— Кому принадлежит вилла здесь под Нахтой, у целебного источника?
— Она — филиал оздоровительно-восстановительного комплекса крайкома.
— А на какие шиши она возведена?
Пришло время разозлиться и генералу. Он со звоном швырнул вилку на тарелку и, злорадно осклабившись, сам задал вопрос:
— Тебе, матерому московскому менту, за двадцать пять лет службы сыскарем хоть раз удалось сунуть нос в партийную кассу?
— Чего не было, того не было.
— То-то, — назидательно заметил генерал и хотел было расшифровать это глубокомысленное междометие, но помешала яичница, которую принесла Матильда.
Генерал увидел и услышал фырчащее бело-оранжевое чудо о восьми глазах на сковороде и забыл все слова, кроме одного: — Сдавай!
— Последнее разливаю, — предупредил Смирнов.
Генерал взял со стола бутылку и поинтересовался у Матильды:
— Ее можно заменить?
Матильда посмотрела на Смирнова без симпатии. Но тот все равно сказал:
— Да, Тилли, да!
Милиционеры выпили и приступили к яичнице. Матильда, вернувшаяся с непочатой бутылкой «Греми», на этот раз глядела на них с умилением: ели больно хорошо. Поев, Смирнов открыл вторую бутылку и попросил:
— Посиди с нами, Тилли.
— Вы — большие начальники, а я — обслуживающий персонал, — ровным голосом разъяснила Матильда положение дел. — Мне нельзя.
И вернулась за стойку. Смирнов обиделся, а генерал спросил:
— Саня, а почему у нас так начальников не любят?
— А за что их любить?
— Нас, нас любить! Мы же с тобой тоже начальники.
— Мы — не начальники. Мы при начальниках.
— Но ведь, как видишь, и нас не любят.
— Начальнических холуев не любят даже больше, чем начальников.
Генерал напряженно наблюдал, как Смирнов разливал из второй бутылки, вероятно, боялся как бы его не обделили. Он уже был по-настоящему пьян: пришла безудержная жадность на алкоголь. Потом даже стаканы как бы случайно сдвинул, чтобы по уровням налитого в них определить, не налил ли себе Смирнов побольше, а ему поменьше. Решил, что все по справедливости, успокоился и вспомнил, о чем говорили:
— А ты — холуй, Саня?
— Да пока вроде нет, — подумав, ответил Смирнов.
— Ты власти прислуживаешь, значит, холуй.
— Я прислуживаю. Я служу государству, работаю на законную власть, которая с моей помощью должна защищать народные интересы. За что и получаю предусмотренное официальной тарифной сеткой вознаграждение — зарплату. И все.
— А я? — задиристо спросил Петя.
— Давай выпьем.
— Выпьем, выпьем, — охотно согласился генерал, и они выпили еще. Генерал быстро восстановился после приема и вернулся упрямо к ранее заданному вопросу: — А я?
— Ты уже из их рук ешь, Петя. Значит, холуй, — Смирнов в сильном поддатии становился жестоким борцом за истину.
Генерал сделал глубокий вздох, сжал до скрежета челюсти, взял со стула рядом свою фуражку, надел ее и встал. Вид его должен был внушать ужас. Подчиненные, видя такого Есина, скорее всего падали в обморок от страха. Генерал, наконец, выдохнул и умирающе-гневно спросил:
— Кто ты такой есть передо мной, московская тля?
— Сам сказал: московская тля. Снимай свой грандиозный головной убор и садись, — ласково предложил неиспуганный Смирнов.
— Считаешь, так надо? — по-прежнему грозно спросил генерал.
— Надо, надо. Еще выпьем, по-человечески поговорим.
Уставший от гнева и коньяка Петр Петрович вернул фуражку на стул и покорно сел. Помолчал, хотел было пустить слезу, но собрался и сказал, жалеючи презирая себя, Смирнова, устройство мира:
— А что делать, Саня? Отказаться от пайков, не брать лечебных денег, не пользоваться персональной машиной, не жить на бесплатной казенной даче? Да?
— Да, — просто посоветовал Смирнов.
— Эх! — в отчаянии воскликнул генерал и деловито поинтересовался:
— Нолито?
На этот раз Смирнов плеснул по самой малости, объявив:
— Спешим.
Генерал, объятый думой, и не заметил, как свой глоток сделал, только головой помотал:
— Ну, откажусь я от всего, стану жить как рядовой советский служащий. И стану среди них подозрительно чужим, который что-то против них замышляет. И вышвырнут они меня, как приблудного пса, а на мое место посадят партийного функционера. Вместо профессионала — болтуна и неумеху. Кому от этого лучше станет?
— Никому, — согласился Смирнов. — Но и особо хуже — тоже никому. Потому что принципиальные, стратегические вопросы тебе решать все равно не дают, а на уровне каждодневной преступности твои менты и опера будут работать, как и при тебе работали, даже при невежественном руководстве.
— Я без своего дела не могу, — жалобно признался генерал. — Я умею его делать, как немногие, — и вдруг совсем о другом: — У меня женщина есть, Катя, которую я люблю. Уже пять лет люблю. Что мне делать, Саня?
— Жениться.
— А жена?
— Разведись.
— Легко сказать. Сдавай, сдавай, не жмоться!
Смирнов осмотрел бутылку. И эту уже ополовинили.
Прикрыл глаза, резко покрутил головой, недолго посидел в неподвижности: проверил свой вестибулярный аппарат. Вроде пока еще держался. Повторно проверил себя, разливая: получилось точно, надо полагать, по шестьдесят два с половиной грамма. И предложил взгрустнувшему генералу тост: