"Последить", - этого Витя уже не позволил себе додумать: в принципе, мать, потерявшая сына, имеет право на все.
Старшему сыну не хотелось звонить еще и потому, что он разговаривал с отчетливой неприязнью - если не к тому, кто спрашивает, то к тому, о ком спрашивают: "Да живехонек он..." Но не придавать же значения подобным пустякам в такую минуту.
На этот раз старший сын, что было совершенно не в его правилах, сорвался как человек, окончательно потерявший терпение:
- Он наркоман, его поскорее надо в клинику сажать! Прежде всего не давать никаких денег. Те, что вы ему дали, он наверняка уже проторчал, главное, не давать новых. Он и мне пытался сесть на хвост... Взял с меня слово, что я вам не расскажу, но мне надоело тоже идти у него на поводу!
- А к Быстрову он не заходил? - зачем-то пролепетал Витя.
- Быстров сидит за кражу кассетника из машины. Вернется через два года.
- Зачем же он это сделал?.. Быстров?..
- На дозняк не хватило. А наш пытается соскочить с иглы. Он подсел на герыч, на героин, а хочет повмазываться джефом, это психостимулятор, на нем переломаться, а потом уже долбиться сонниками. Таковы его жизненные планы.
Жаргонные обороты старший сын выговаривал с особенной ненавистью.
Путь от "Слава богу, он жив!" до "Боже, какой позор, хорошо, что мама не дожила" Аня проделала на удивление скоро. "В чем же мы провинились?!." этот вопрос, к еще большему Витиному смятению, она задавала совершенно серьезно. "Что же нам еще предстоит?.." - ужасалась она, и здесь уже Витя, взявши полутора октавами выше, заголосил, что в такую минуту они вообще не имеют права думать о себе - ни о своем позоре, ни о своих страданиях: их сын попал в беду, он старается выкарабкаться, он в них нуждается, а потому они должны сделать все, что в их силах, - и так далее.
И когда наконец раздался полноценный долгий звонок, Витя с запрыгавшим сердцем распахнул потрескавшуюся дверь и заключил окончательно исхудавшего и почерневшего Юрку в счастливые объятия (показалось, будто обнимается с бараном - твердый лоб и никакой отдачи). Было не до слов - Юрка валился с ног, и Витя едва успел раскрыть для него раскладушечное гнездышко за шкафом: сделать это заранее Витя не решился, чтобы опять-таки не рассердить силу, завладевшую Юркиной жизнью. А теперь - самое страшное все-таки позади. Ибо как ни крути, а страшнее смерти нет ничего.
- Запомни, мы всегда будем с тобой! - с предслезной искренностью взывал Витя к аплодирующим Юркиным ступням, поскольку японские Юркины глаза растерянно блуждали по узкому зашкафному пространству. - Ты ничего не должен от нас скрывать! Если уж тебе так необходимо уколоться (вмазаться, передернулся голос старшего сына), ты скажи, я сам тебя провожу, это все-таки лучше, чем ты исчезаешь, мы... - Витя запнулся, потому что слово "волнуемся" в соседстве с тем, что они пережили, прозвучало бы смехотворно слабо.
- Лады. - Юрка обнадеженно привстал с раскладушки. - Пошли сейчас.
- Но ведь тебе лучше потерпеть, это... ломка?.. скоро должно пройти. Витя опешил от той быстроты, с которой было принято его предложение: при всей неподдельности своего порыва он невольно ждал и ответного великодушия.
- Если не хочешь, так и скажи! - детски пухлые Юркины губы запрыгали, он мгновенно сорвался на рыдание: - Чего тогда было хлестаться - "сам провожу", "сам провожу"!..
- Ну что ты так сразу, - еще больше растерялся Витя. - Я свое слово держу, только для тебя же было бы лучше...
Но Юрка сам и очень твердо знал, что для него лучше.
И по Витиной беззаветности пробежали мурашки сомнения.
- Где твой рюкзачок? - перед выходом вдруг заинтересовалась Аня.
- Проторчал. Я еще должен остался - оставил им в залог обратный билет. Но это фигня, его можно восстановить, пошли они на фиг...
- А где сережка? - Аня вгляделась в него уже более пристально.
- Мент из уха вытащил. У вас знаете, какие менты - в Израиле полицейские никогда не позволяют ничего подобного!
- Так и сидел бы в Израиле, порядочный человек и знать не должен, какие они, менты. - Аня выделила это слово не злостью, как старший сын, а брезгливостью.
- Вы ничего знать не хотите! - В Юркином голосе снова послышалось совершенно неадекватное рыдание ("вы" - он, как и в детстве, сразу объединил их в единое целое: какую воду вы мне сделали, кричал из ванной, обнаружив, что вода в ванне слишком горячая). - У ментуры под носом работают точки, их по вечерам объезжают с автоматами, собирают бабки, а менты только наркоманов трясут... да их и не очень трясут, потому что с них взять нечего, они охотятся на приличных людей, кто подвыпил, паспорт дома забыл...
Столь явное перенесение внимания с собственной вины на вину ментов и Витино с Аней гражданское равнодушие внесло и в без того не лучшее душевное Витино состояние дополнительный оттенок тревоги и недоумения.
- Да, а что Мила по этому поводу думает? - спохватился Витя.
- Она тоже торчит, мы вместе подсели. И тоже полиция виновата: во всем Тель-Авиве было не достать марихуаны, мы решили слегонца кайфануть на черном...
- Что это еще за черный? - спросила Аня, преодолевая омерзение.
- Героин. Мы и не заметили, как подсели. Все, что зарабатывали, стали протарчивать, я уже учиться не мог, только кайф и ломки на уме.
- Это мы себе во всем отказывали, чтобы вас поддерживать, а вы в это время... - как бы себе самой напомнила Аня.
- Ну, отказывали, отказывали - что теперь про это!..
Его готовность к злобным рыданиям была такова, что Витя поспешил задать деловой вопрос:
- Так, а что теперь Мила?
- Мы решили, она там будет переламываться, а я здесь. Вместе нам не соскочить, мы друг друга растусовываем.
Оказывается, и там не на кого положиться...
И уже в подъезде, на улице сначала расписанные стенки лифта, затем пожухлые тополя, растрескавшиеся тротуары, озабоченные пассажиры в метро всей своей обыденностью говорили ему: очнись, этот мир не место для романтических порывов.