Дело доходило до того, что профессор начинал чувствовать острую ненависть к самому себе; пытаясь забыться, целые ночи бегал по улицам, запирался в лаборатории и работал без перерыва с утра до ночи, каждую минуту усилием воли возвращая непослушную мысль к предмету занятий.
Но ничто не помогало.
Страсть была сильнее всего.
Она жила в нем, как его второе «я», гораздо более сильное, чем воля и рассудок.
Прежний, нормальный Хребтов злился, ругался, сопротивлялся руками и ногами, но новый Хребтов или диавол, который в него вселился, делал свое дело.
Например, выходя на улицу после концерта, профессор твердо решил не пользоваться приглашением доктора Михайлова.
Но два ближайшие дня прошли в борьбе между принятым решением и желанием повидать Крестовскую, а на третий — он попросту увидал, что не пойти — невозможно.
Взял шляпу, надел пальто и отправился.
У доктора приняли его с почетом и радостью. Не знали, куда посадить, какими разговорами занять. Надежда Александровна была очень горда, что доставила семье такого гостя и, чтобы доказать, что честь посещения знаменитости принадлежит главным образом ей, не отходила от него целый вечер.
Несмотря на это, профессор провел время довольно мучительно.
Всякий, кому приходилось переживать муки застенчивости, поймет это. Ведь Хребтов чуть ли ни первый раз в жизни был в гостях. Слава ученого не давала здесь ему почвы под ногами; он совершенно не знал, как и о чем разговаривать, не знал, как сидеть, пить чай, как прощаться и уходить.
Его преследовала уверенность, что он делает все это иначе, чем полагается. Даже крайняя почтительность хозяина не могла придать ему апломба и, выйдя от Михайловых, он почувствовал себя, как человек, сбросивший с плеч большую тяжесть.
— Уф… другой раз калачом не заманишь! — пробормотал он, облегченно вздыхая.
Однако, в то же время, где-то в глубине души мелькнуло сознание, что, пожалуй, он еще не раз вернется в этот дом.
Так пьяница дает торжественное обещание никогда не брать в рот капли спиртного, а в то же время знает, что обещание будет нарушено.
Действительно, несколько ближайших дней прошло в томительном беспокойстве, в тоске и злобе против всего мира.
Занятия не клеились, из опытов ничего не выходило, профессор чаще, чем когда-либо, бил лабораторную посуду, а кухарке его пришлось выслушать в течение двух дней годовую порцию ругательств.
Наконец он почувствовал, что дальше так продолжаться не может, что необходимо повидать Крестовскую.
Тогда он пошел к Михайловым второй раз.
Третий раз его тянуло еще сильнее, а внутренняя борьба была не такой энергичной и кончилось тем, что Хребтов сделался постоянным посетителем семьи доктора Михайлова.
Ближайшим последствием этого было то, что он потерял в ее глазах прелесть новизны. Женщины первые перестали видеть вокруг его головы ореол великого человека и, оценивая Хребтова, как обыкновенного знакомого, нашли его противным, скучным, неловким, вообще чем-то вроде балласта среди своих посетителей.
Надежда Александровна перестала им интересоваться. Ее сестра была настолько любезна, насколько требовало гостеприимство. Один доктор по-прежнему млел от радости, запросто принимая у себя «самого» Хребтова.
Но его то, как раз, профессор ненавидел до глубины души за вечное приставание с научными разговорами.
Есть особый оттенок настроения, когда по внешности человека видно, что он зол и в то же время чувствует себя глубоко несчастным. Появляясь в обществе, Хребтов имел именно такой вид, несмотря на то, что общество, собиравшееся у Михайловых, было очень симпатичное и веселое.
Оно состояло, по преимуществу, из молодых людей, жизнерадостных, шумливых, связанных между собой теснейшими симпатиями, поэтому чуждых стеснения.
Легко себе представить, каким диссонансом являлся среди них профессор.
Мрачный, уродливый, молчаливый, неподвижно сидел он целыми вечерами в углу, следя глазами за Надеждой Александровной, не обращая внимания на раздающийся кругом разговор, шутки и смех.
При взгляде на него, каждый невольно спрашивал себя: «Зачем этот человек здесь?» И всякий чувствовал, что присутствие Хребтова отравляет веселье, стесняет непринужденность, прогоняет беззаботность, как присутствие мумии на веселом пиру.
Не чувствовал этого только сам профессор. Будь он немного более опытен в светских отношениях, он постарался бы, конечно, вести себя иначе, но во всем, что выходило за пределы науки, он был дикарем или ребенком, так что совершенно не отдавал себе отчета в том, как к нему относятся окружающие.