Профессор окончательно растерялся и почувствовал себя глубоко беспомощным.
Ведь не ждать же, пока волосы высохнут?…
По счастию, другие принадлежности туалета отвлекли его внимание, так что он совершенно забыл о прическе.
Его единственный пиджак был уже довольно поношен. На нем не хватало целого ряда пуговиц. Галстух был черный, вытертый по краям, что, пожалуй, не подходило для жениха.
Сначала профессор думал поехать в город и там одеться заново, потом решил, что такая отсрочка была бы невыносимой, закончил туалет как попало и отправился в путь.
Незачем описывать, что он пережил по дороге. Каждому известно по собственному опыту это состояние, когда время тянется с убийственною медленностью, когда расстояние от одной улицы до другой превращается в бесконечно длинную дорогу, когда человек в течение одной минуты десять раз жалеет, что живет на свете.
Никакая дисциплина воли не может побороть такое волнение. Хребтов дрожал с головы до ног, стоя перед знакомою дверью. По спине пробегал мороз, он задыхался, хотя пробежал всего десяток ступеней.
Дверь открылась. Толстая баба в платке — типичная прислуга небогатых московских домов, — с удивлением поглядела на раннего посетителя.
— Барышня дома?
— Дома. Собирается в консерваторию. А что это вы, барин, такой бледный? Иль что случилось?
Хребтов даже не обратил внимания на последний вопрос. Он близко подошел к бабе, говоря самым убедительным тоном, на какой был способен:
— Скажи барышне, что я непременно хочу поговорить с нею наедине. Понимаешь, непременно наедине. Скажи, что очень важное дело.
Прислуга, заинтересованная до глубины своей сплетнической души, побоялась расспрашивать и зашлепала туфлями, отправляясь с докладом. Хребтов же прошел в гостиную.
Знакомый вид этой комнаты вдруг поразил его, как будто, носясь в мире грез, он встретил уголок привычной, прозаической действительности.
Вчерашний день, кажущийся таким далеким вследствие бессонной ночи, припоминался ему при взгляде на подробности обстановки.
Вот на этом кресле он сидел вчера и все кругом было так просто, обыденно, жизнь текла такой славной, мирной колеей.
«Господи, и зачем это я?…» — думает он испуганно, но в то же время чувствует, что возврата нет, что уже и сам он не может изменить принятого намерения, что сейчас, здесь, все должно решиться.
Это необходимо; это неизбежно!
Бессонная ночь, мечты, расчеты, соображения, все это уплыло в даль, словно стерлось и потускнело. Осталось только принятое решение, которое как внешняя сила управляет им, потому что он слишком взволнован, слишком растерялся, чтобы изменить его или принять новое.
Да и времени нет на размышление — за дверью слышен шорох, легкие шаги. Это она. Хребтов чувствует, что силы покидают его. Он падает в кресло. Как он ни силен характером, но и у него кружится голова при мысли, что вот сейчас, в этой комнате, он встретится лицом к лицу с собственной судьбою.
Дверь отворяется и входит Надежда Александровна. Она старается казаться спокойной, но на ее детски-выразительном лице можно прочесть смущение и даже страх перед объяснением, характер которого она угадывает.
Они оба как во сне. Здороваются, с трудом произнося какие-то привычные слова, потом садятся. Он долго на нее смотрит и чувствует, что его сомнения разлетелись, что все кругом куда-то исчезло, словно провалилось. Исчезла и комната, и освещенная солнцем улица за окнами, исчез весь мир, осталась только эта чудная женщина, которую он любит каждою мыслью, каждым нервом, каждою фиброю своего тела.
С трудом удается ему отыскать в своей памяти подходящие слова. Когда он заговорил, его голос поразил его самого хрипящим, сдавленным, нечеловеческим звуком.
— Я пришел, чтобы сказать вещь, которая, может быть, удивит вас, если вы сами ничего не заметили.
Я долго думал, долго боролся с собою, прежде чем прийти… У меня нет большой надежды на благоприятный ответ, но молчать дальше я не в состоянии.
Мне кажется, вы не обидитесь, если я стану говорить совершенно искренне…
Он смолкает, ожидая какого-нибудь поощрения, но напрасно.
Ни одного звука, ни одного слова, ни одного взгляда с ее стороны. Видно только, что она покраснела и не знает, куда деваться от волнения.
Хребтов продолжает:
— Может быть, я говорю неясно, но вещь, которую хочу сказать, очень проста.
Я люблю вас, Надежда Александровна, и жить без вас для меня невозможно.