— Ну, это нелогично, — отозвался профессор.
Тот только пожал плечами.
— Этого вы мне не говорите; я, видите ли, по призванию пьяница, от юности занимаюсь только этим делом, так что, несмотря на всю вашу обработку в университете, ничего не знаю и не умею, но логика у меня все-таки есть.
Я ее теряю только после третей бутылки, а сегодня выпил две, да и то не один.
Он с трудом закурил на свечке дрожавшую в руке папиросу и пустился разглагольствовать, почти не глядя на профессора.
— Логика, это моя специальность. Когда я родился, пришла к моей колыбели старая, сердитая колдунья и говорит:
«Я хочу сделать этого ребенка на всю жизнь несчастным, для чего дарю ему способность логического мышления».
Поворожила, поворожила и ушла, а я стал на всю жизнь несчастным человеком.
Вот вы говорите — логики нет; а на самом деле, слишком много логики. Оттого я и пьян каждый день. Разве может быть что-нибудь более логичное, нежели пьянство?
Жизнь скучна, с какого конца ее не возьми, а вино веселит. Значит, пей, душа моя, пей, сколько можешь. Пей и предавайся мечтам. Вывод простой и ясный.
Он затянулся несколько раз своею папиросой и мечтательно поглядел на профессора.
— Вот, вы говорите про гениев и их произведения; я вам и отвечаю. Гениев нельзя не уважать. Это своего рода феномен, а за феноменов даже на ярмарках деньги платят, чтобы их поглядеть.
Если платят деньги, чтобы поглядеть уродливо толстую женщину, то как же не увлечься уродливо умным мужчиной?
Я им и увлекаюсь, увлекаюсь от всей души, а что произведения ваши не заслуживают уважения — это другое дело.
Сказать по правде, я прямо-таки считаю все ваши открытия, усовершенствования, изобретения вредными.
Хребтов не отдавал себе отчета, пьян ли этот человек настолько, что говорит несообразности, или у него есть какая-нибудь своя, оригинальная теория. Во всяком случае, он слушал охотно, потому что после безумного дня у него теперь появилась расслабленность, приковывавшая его к удобной позе на мягком диване, к шуму голосов и музыки, отвлекавшему от дум, к теплой, светлой, веселой комнате.
Он только спросил:
— Почему это вам вздумалось говорить про гениальность?
— Да потому, что это ваша специальность. Когда я встречаю актера — говорю с ним про театр, со спортсменом — про лошадей, с попом про религию, с женщиною — про любовь, когда же разговариваю с гением — завожу разговор о гениальности.
«Не смеется ли он надо мною?» — подумал Хребтов. Однако, не стал прерывать поток его речи. Ему было все равно.
А пьяный, между тем, продолжал:
— Да и к тому же, я должен сказать, что вы, уважаемый профессор, принадлежите к самой опасной породе гениев. Научные гении — самые зловредные. Они принесли человечеству больше всего зла.
— Зла?
— Ну конечно, а вы как думали? Представьте только себе, какою восхитительною была жизнь пятьсот лет тому назад, и посмотрите, какою поганой стала она теперь. Кто же ее испортил, как не вы, благодетели человечества?
— Каким же образом?
— Да очень просто. Прежде жизнь была вещью занятной, сложной, полной таинственности, поэзии, неожиданностей. Вы со своею наукой переделали ее заново. Все стало просто, ясно, понятно и скучно, скучно до невозможности.
«Нет, — решил профессор. — Он не пьян, только в голове у него не все в порядке. Посмотрим, что он еще выдумает».
И сказал:
— Так ведь поэзия же существует и теперь. Мало ли у нас поэтов, поэтических произведений.
— Э, какая там поэзия. С тех пор, как исчезла религия и вера в колдовство, поэзии больше уж нет. По крайней мере, нет ее в людях, в жизни, нет живой поэзии, а осталось какое-то кривляние, какие-то бледные тени.
А кто уничтожил колдовство и религию? Вы, доктора, со своею наукою. Вы и Богу и черту дали мат — а из-за чего? Только в угоду своему самолюбию, а не для человеческого счастья, потому что человечество без Бога несчастно, а без черта еще несчастнее.
Ведь человечество то, entre nous soit dit[1], глупо, слишком глупо для ваших великолепных возвышенных теорий. Сколько вы ни бейтесь, а все-таки всякая голова, даже самая светлая — не больше, как скверная машинка для переработки обрывков внешнего мира.
Он засунул руки в карманы и стал качаться на стуле, не обращая внимания на своего собеседника, который мало слушал, не обращая внимания на публику, наполнявшую зал.
Какой-то франт, проходя мимо вслед за шуршащею шелком дамою, чуть не споткнулся о его протянутые ноги и, удивленно заглянувши ему в лицо, сказал: «Pardon!»