Так тянулось долго. Музыка смолкла, ресторан почти опустел, но два собеседника не замечали этого, сидя один против другого, положивши локти на стол, свесив отяжелевшие головы над пустыми стаканами.
Наконец у профессора, сквозь туман опьянения, стали мелькать проблески сознания. Он вдруг устыдился своего поведения, встал, расплатился с зевающим, переутомленным лакеем и, несмотря на уговоры компаньона посидеть еще, выпить еще бутылочку, вышел из ресторана.
Было три часа ночи. Всюду царила тишина, а темнота после ярких огней ресторана казалась особенно черной.
Мягкий неподвижный воздух приятно освежал лицо. Хребтов решил дойти до дома пешком. В голове у него порядком шумело, но он чувствовал себя бодрым. Сначала, правда, покачивался, но потом перестал. Его мощный организм быстро справился с опьянением.
Зато, по мере того, как свежий ветерок уносил из его головы пьяный угар, в ней начинали копошиться злые, мучительные мысли, так что, придя в лабораторию, Хребтов так же, как утром, оказался лицом к лицу со своим позором и несчастьем.
Человеческая натура устроена таким образом, что из каждого тяжелого положения инстинктивно ищет выхода, но профессору казалось, что призраки вчерашнего дня сомкнулись вокруг него железным кольцом, вырваться из которого было невозможно.
Уродливые, кричащие воспоминания глядели ему в лицо, доводя его до ярости, до бешенства.
Заснуть? Какое это было бы счастье — хоть на время скрыться от самого себя. Но как спать, когда каждый нерв болит, когда тоска достигает степени физической боли.
Он бросился, одетый, на постель, но сейчас же вскочил и, вернувшись в лабораторию, зашагал из угла в угол.
Это было началом длинной, тяжелой прогулки.
Бесконечный путь совершил он, шагая взад-вперед по комнате и пробираясь в то же время через лабиринт своих горячечных, непослушных мыслей.
Он улавливал отдельные обрывки этих полу-мыслей, полу-ощущений, собирал их почти с физическим усилием и, получивши готовый образ, приставлял к нему другой, составленный с таким же мучением и тоскою.
Таким образом, в его воображении постепенно вырастало логическое построение, связанное, может быть, и прочно, но самое мрачное, какое когда-либо создавал человеческий ум, давившее душу невыразимой тяжестью.
Параллельно один другому, перед ним возникли два образа.
Первый из них — это он, Хребтов.
Хребтов, страстно жаждущий счастья, знающий, в чем оно для него заключается, способный прочувствовать счастье как никто другой и навсегда, навсегда его лишенный.
Хребтов, запертый в холодной, пустой лаборатории, куда через окна заглядывает веселый, светлый внешний мир и насмешливо дразнит бедного узника.
Хребтов с нежным сердцем, с натурою, полною страсти, наделенный гнусною оболочкой пьевры, сказочного чудовища, вызывающего у всех отвращение.
Хребтов, ощущающий мистическую силу проклятия своей внешности, знающий, что, куда бы он ни пошел, всюду встретит его ненависть и презрение.
А рядом с этим внутренним миром человека, похожим на кромешный ад, где скрежещут зубами и воют от боли, он вообразил себе другой мир, великий и светлый внешний мир, где любят, где наслаждаются привязанностью, где бывают счастливы всеми видами счастья.
Ему казалось, что этот лучезарный призрак смеется над ним, хохочет, дразнит его тысячами высунутых языков, издевается над его мучениями.
Ярость охватила Хребтова. Бесконечная злоба против всего, что живет и способно радоваться.
Мстительная злоба оборванца-нищего, опрокинутого в грязь экипажем знатной барыни, грозящего кулаками вослед ее бархату, шелку, перьям.
Злоба голодного крестьянина, грозящего барскому дому за то, что в нем живут всегда сытые люди.
Злоба парии против всех высших, привилегированных, с которыми он никогда, ни за что не сравняется.
Он подошел к окну.
За линией бульваров, обрамляющих Девичье поле, виднелись силуэты спящего города.
Там, под тысячами крыш, жило и дышало человеческое счастье. Ему почудилось, что из темноты, оттуда доносятся тихие звуки поцелуев, нежных слов, заглушенные страстные вздохи, рокочущий лепет любви.
Это для других; а для него насмешки, ненависть, презрение.
И ему захотелось собрать вместе все радостные улыбки, весь веселый смех, все нежные ласки, все страстные речи, и топтать, топтать их ногами, чтобы отомстить за свои обиды.
Довольно, довольно!
Страшным усилием воли, словно убегая от безумия, он оторвался от окна и снова заходил по комнате.