При опытах с ними, зараженные кролики и крысы умирали чуть ли не вдвое скорее, чем от обыкновенной чумы.
Вот этим-то бактериям и решил профессор поручить дело мщения.
Правда, питательная среда в банке засохла, общее количество культуры было невелико, но он подлил воды и получил количество жидкости, вполне достаточное для его цели.
Затем он прошел в спальню и вытащил из-под кровати сундучок, в котором хранились деньги. Тут была масса бумажек — рублевок, трехрублевок, пятирублевок. Хребтов не сдавал денег в банк, предпочитая хранить их у себя, так как чувствовал к ним некоторое сладострастное влечение.
Теперь они пригодились. Он отнес пачку ассигнаций в лабораторию и стал смачивать каждую бумажку зараженным раствором.
Лично он, после знаменитого опыта прививки чумы, мог не бояться заражения, но для других людей каждая бумажка, обработанная таким способом, приобретала губительную силу, равную по крайней мере силе хорошей Крупповской пушки.
И по мере того, как кипа ассигнаций, разложенных для просушки, росла, Хребтов чувствовал себя все сильнее.
Никогда еще ни один царь не имел более сильной армии! Собственная мощь опьяняла его; теперь уже ни за какие блага мира он не отказался бы от своего плана.
«Как это удачно, — думал профессор, — что именно деньги избрал я как средство разнести заразу. Сколько недобросовестных поступков было совершено из-за каждого лежащего здесь рубля.
Сколько непродажных, святых вещей они покупали.
Сколько раз при их помощи сильный душил слабого.
Теперь же они понесут в мир мщение за то зло, которое ради них совершалось.
Какое страшное совпадение! то, что убивало душу, начнет убивать тело. Какая злобная ирония со стороны судьбы!
Но если признавать судьбу, придется признать и Бога».
Профессор пожал плечами. Давно, давно он не думал о Боге и так отвык от самого представления о нем, что случайная мысль не пробудила ни тени боязни возмездия.
Скоро работа была окончена. Оставалось дать бумажкам высохнуть, что заняло с час времени, в течение которого Хребтов не знал, куда деваться от томления, всегда вызываемого у энергичных люден невольным перерывом в работе.
Наконец он уложил все деньги в бумажник и собрался выходить, но раньше привел в порядок свой костюм, для чего оказалось нужным посмотреться в зеркало.
При этом его самого поразил печальный вид его физиономии. Она осунулась, потемнела, сделалась не только уродливой, но и страшной. Впрочем, это не смутило Хребтова. Наоборот; он был доволен, потому что чем более отвратителен человек, несущий месть, тем месть должна быть обиднее и страшнее.
И он вышел из дома, чтобы произвести посев смерти.
Согласно заранее обдуманному плану, следовало начать с модного магазина «М-llе Gerard», находящегося в центре города. Когда-то ему пришлось слышать, что там одеваются самые богатые и шикарные женщины Москвы. Им, баловням судьбы, и предназначался его первый удар.
Пускай, вместе с роскошными платьями, m-lle Gerard продаст им смерть.
Пускай их поклонники вдохнут в себя эту смерть, целуя нежные руки и атласные плечи.
Но, придя к магазину, уже поднявшись по лестнице, профессор вдруг остановился в затруднении.
Что же он будет покупать?
Это была одна из непредвиденных мелочей, тормозящих исполнение как нельзя лучше выработанных проектов.
В самом деле, — что он может покупать в магазине дамских нарядов? Ведь не платье же!
И, простоявши минуту на площадке лестницы, он собрался уходить. Грозовая туча могла миновать магазин m-lle Gerard, но этому помешала простая случайность.
Поворачиваясь, профессор увидал надпись на вывеске около дверей:
«Цветы, кружева, перья».
Ну вот, теперь он знает, что покупать. Кружева! Отличная мысль. Какая-нибудь знакомая могла ему поручить покупку кружев.
И он решительно вошел в магазин под звон колокольчика, приделанного к двери.
Там в это время не было других покупателей, так как пора аристократических клиенток m-lle Gerard еще не настала.
Тем не менее, работа была в полном разгаре. Через раскрытые двери можно было видеть, что вторая комната полна мастерицами, согнувшимися над шитьем. В магазине, среди черных с золотом шкафов, похожих на витрины музея, старшая закройщица прикладывала палевые ленты к голубому шелку, расстилавшемуся роскошной волной на черном прилавке, и о чем-то советовалась со стоявшей тут же молоденькой, но чахлой мастерицей.
Обе женщины повернулись к вошедшему, когда прозвенел звонок, и профессора поразил контраст между серовато-желтым, чахоточным оттенком их лиц и живостью красок материй, развертывавшихся под их пальцами.