— Что угодно monsieur?
— Я хотел бы купить кружев.
— Каких кружев желает monsieur? У нас большой выбор.
— Право, не знаю. Дайте мне каких-нибудь хороших.
Продавщица засмеялась.
— Мы плохих и не держим. Только сорта кружев бывают разные. Может быть, вы скажете мне, для какого платья предназначаются кружева. Я помогу вам выбрать.
Хребтов почувствовал себя совершенно сбитым с толку. Какие, черт возьми, бывают платья? Он немного подумал и сказал:
— Платье шелковое.
— Но этого мало. Я должна знать цвет, фасон платья. Иначе нельзя выбрать подходящую отделку. Ведь для monsieur же будет хуже, если дама, которая поручила ему покупку, останется недовольна. О, женщины в этом отношении очень строги!
Говоря это, закройщица бросила косой взгляд мастерице, указывая на фигуру Хребтова. Обе едва удержались от смеха.
Терпение профессора истощилось.
— Дайте мне вот это, — сказал он, указывая на кружевной воротник, грациозно охватывавший коленкоровую шею манекена.
Ему завернули кружево и он заплатил своими отравленными бумажками, искренне возмущаясь безобразной дороговизной назначенной цены.
Едва дверь за ним закрылась, старшая закройщица отнесла его деньги в ящик с выручкой. По дороге она ловко отделила одну рублевку и жестом, указывающим на большую привычку, сунула ее в карман.
Вместе с этою рублевкою, она вечером внесла в свою квартиру смерть, которая выкосила всех тех, для кого она жила и работала.
От модистки Хребтов зашел к ювелиру. Там он выбрал почему-то обручальное кольцо, купил его и сунул в карман.
Решив, что в этой местности двух зараженных пунктов достаточно, он прошел затем на Тверскую, где выпил стакан кофе в большой кондитерской и оставил еще одну зараженную бумажку.
На Кузнецком мосту он купил букет цветов, который приказал отослать по вымышленному адресу. Оттуда прошел на Покровку и в двух магазинах купил первые попавшиеся на глаза вещи.
При переходе через Театральную площадь, к нему пристал старик-нищий. Сначала он, по привычке, прошел мимо, бормоча:
— Бог подаст!
Но потом спохватился, повернул назад и, порывшись в бумажнике, дал целых три рубля.
Нищий сначала онемел от изумления, затем стал рассыпаться в благодарностях, на каждом шагу поминая имя Бога. Но Хребтов уже шагал дальше с веселой улыбкой на лице.
«Ему есть за что благодарить, — думал он, — бедняк получил гораздо больше, чем предполагает. Интересно знать, успеет он пропить свои три рубля или его «схватит» раньше?»
Часов в пять вечера профессор вспомнил, что ничего еще не ел сегодня и зашел в ресторан.
Там его спокойное настроение сменилось новым приступом тоски и злобы. Может быть, причиною этого были две выпитые им рюмки водки, а может быть, и то, что кругом было много веселых, чистых, приличных людей, бросавших на него исподтишка взгляды удивления и гадливости.
Вероятно, на самом деле он был ужасен. Даже лакей, подававший блюдо, когда взглянул на его лицо, остался минуту неподвижным, а потом побежал и стал что-то рассказывать шепотом человеку, стоявшему за буфетом.
Этому лакею профессор, с особенным удовольствием, дал рубль на чай и, выйдя из ресторана, снова принялся за свое дело.
Но, хотя его расходившиеся было нервы и успокоились немного от ходьбы, все же утреннее спокойное настроение не вернулось.
Он чувствовал себя как в чаду после выпитой водки. Голова была тяжела и начинала болеть.
Кроме того, им овладела страшная усталость, усталость нескольких дней, которая постепенно скопляется где-то в укромных уголках организма и потом сразу ложится свинцовою тяжестью на мускулы, на нервы, на мозг.
Но, несмотря на это, он пересиливал себя и ходил до самого вечера, все покупая и покупая, хотя теперь делал это без всякой системы.
Все купленные вещи он таскал с собою. Ему как-то не приходило в голову избавиться от них. Постепенно их накопилось огромное количество, но он так и принес все с собою, когда в одиннадцать часов вечера дотащился до своей квартиры.
Там он сбросил этот груз мешков, коробок, свертков на пол в передней, и остановился над ним в глубоком раздумье.
Ему хотелось плакать, так он страдал от усталости.
Зато все нравственные вопросы умолкли и колоссальное злодеяние, только что им совершенное, не вызывало никаких размышлений, а стояло в сознании лишь как бесформенный призрак, отделяющий вчера от сегодня.
Старая кухарка, открывшая ему дверь, молча, испуганно приглядывалась к своему хозяину в течение нескольких минут. По-видимому, она успела за это время прийти к каким-нибудь заключениям относительно его состояния, потому что, едва он скрылся в спальне, волоча за собою ворох покупок, она побежала в кухню и, первым делом, заперла за собою дверь на задвижку.