В назначенное время репортер был уже там.
Он всегда являлся на свидания за полчаса до назначенного срока, с трогательною аккуратностью человека, не имеющего счастья в любви и поэтому дорожащего раз завязавшимся романом.
Ему, впрочем, редко в чем-нибудь улыбалось счастье. Пройдя не без страдания ту пору вступления в жизнь, когда каждый человек чувствует, что призван прославиться и разбогатеть, он замерз в положении пасынка литературы, которому, в погоне за новостями, приходится больше работать ногами, чем головой.
Такому человеку нет надежды на лучшее будущее, потому что жестокая профессия держит его, не давая опомниться, перевести дух и приискать другое занятие.
Если он не женится на богатой невесте или не выиграет денег в лотерею, то оказывается обреченным в течение всей жизни питаться бутербродами из театральных буфетов, бывать чаще пьяным, чем сытым, и находить единственное утешение в желчном, обличительном тоне своих заметок, хотя и тут синий карандаш редактора часто мешает непонятой душе излить свое негодование.
Однако, всякий человек должен иметь хоть отдаленную, хоть бледную мечту для того, чтобы согласиться жить и переносить все житейские неприятности. Каторжник, осужденный на двадцать лет, мечтает о свободе.
Репортер мечтает о каком-нибудь невероятном, чудовищном, захватывающем событии.
Сенсационность — своего рода психоз каждого из этих людей. В ней их надежда на славу, на богатство, на лучшее будущее. Самый скромный репортер не хуже Нерона сжег бы Рим, если бы знал, что он первым представит в свою редакцию описание пожара.
Неудивительно поэтому, что, когда жена лаборанта рассказала про чуму, ее возлюбленный весь обратился во внимание, хотя дело и происходило между двумя поцелуями.
— Как чума? Об этом ничего не пишут!
— Ну конечно, не пишут, потому что приказано хранить тайну.
Тайна!
Нет более магического слова для репортера. Романтическое настроение влюбленного сразу исчезло. Он вырвался из объятий своей подруги и, слегка побледнев, заходил по комнате.
Ему казалось, что за спиною у него вырастают крылья.
— Чума… Полиция хочет хранить тайну. Послушай, ты наверное это знаешь?
— Ну, конечно. Ведь муж же мой производил исследование.
— Может быть, он только пошутил?
— Вот тебе и на! Разве от этого увальня дождешься шутки!
Репортер волновался все более и более. В ушах его уже звенели фразы будущей газетной статьи.
Но любовница, обиженная его холодностью, иначе поняла это волнение, так что решила его успокоить.
— А ты уж и перетрусил, дуся. Ну, полно. Мало ли чего мой дурак наплетет. Вот он видит в микроскоп такие вещи, каких, может, и на свете нет, а у себя на голове не замечает огромных рогов. Перестань волноваться. Ну пойди, поцелуй меня. Смотри, вот здесь, на шее, еще остался след от твоих зубов.
Но эти слова произвели совершенно неожиданное действие. Он побледнел и бросился к ней почти в ярости.
— Так может быть, твой муж ошибся, может быть, все это чепуха!
Еще никогда он не позволял себе так с нею обращаться. Жена лаборанта и без того была раздражена не идущими к делу разговорами, а теперь совсем обиделась.
— Да что тебе так далась чума? Я и слышать-то о ней больше не хочу. Правда, неправда — не все ли тебе равно?
Но он схватил ее за руку и принялся трясти изо всей силы.
— Да скажи, наконец, толком. Правда ли, что в городе чума? Ведь у тебя ничего понять нельзя!
Она хотела вырваться, но не могла. Тогда бедняжка закричала истерическим голосом:
— Зверь, изверг! Конечно, в городе чума. Да еще какая! Пусти руку, мужлан! Если бы я знала!..
Конец фразы потерялся в рыданиях, но репортеру нечего было больше узнавать. Он выскочил из комнаты, как был, в расстегнутом жилете, с воротничком в руке и помчался прямо к редактору, оставивши свою возлюбленную размышлять о людской неблагодарности, сидя на развалинах былого счастья.
Редактор «Вечерней почты» был пожилой, унылый человек, хронически переутомленный ночною работой.
За двадцать лет редакторской деятельности, ему пришлось переиспытать множество всяких ощущений. Он и банкротился, и в тюрьме сидел, бывал высылаем и отдаваем под надзор полиции.
Его газету и штрафовали, и закрывали, и конфисковали, так что удивить его чем бы то ни было оказывалось теперь совершенно невозможным.