Описанная здесь сцена происходила поздно вечером, а на следующий день вышел номер «Вечерней почты» с заметкою о чуме, украшенной таким количеством восклицательных знаков, какого хватило бы на целую книгу.
Первым последствием этого события была розничная продажа газеты в 30.000 экземплярах, вторым — запрещение газеты.
Михаил Иванович был, значит, хорошим пророком. Переживши благополучно чуму, он любил впоследствии хвастаться, что его газета пала одною из первых жертв эпидемии.
Что касается до репортера, он получил вознаграждение, какого заслуживала принесенная новость, после чего был и сыт, и пьян в течение целых десяти дней.
К чести его нужно, однако, сказать, что его не столько радовала материальная сторона успеха, сколько нравственная. Он безумно гордился тем, что «открыл» чуму, радовался ее успехам, как успехам любимого детища, и называл себя королем репортеров вплоть до смерти, последовавшей в самый разгар эпидемии.
Вот каким образом случилось, что тайна, сберегаемая начальством, вышла наружу и вся Москва заговорила о чуме на другой же день после ее появления.
Впрочем, публика отнеслась к ней сначала без страха, как к простой злобе дня.
Казалось невозможным, чтобы этот средневековый фантом появился во всей своей силе и ужасе на улицах современного города, освещенных электричеством.
Наука так много твердила о своем всемогуществе, что люди чувствовали себя спокойными под ее защитой.
Чувство ужаса не появлялось ни у кого. Я знаю, например, что в одном доме дети целый вечер играли «в чуму» и родители только смеялись, глядя на эту забаву.
Много толков было о том, откуда взялась зараза. Некоторые лица, стоявшие близко к университету, даже предполагали, что виновники ее — бациллы, вырвавшиеся из лаборатории Хребтова.
Но ближайшее исследование показало несостоятельность такого предположения.
Лаборатория была хорошо изолирована, работы в ней прекратились за два с лишком месяца до первых заболеваний, наконец, заболевания произошли не в районе Девичьего поля, а очень далеко от него и жертвами пали лица, не приходившие в соприкосновение с персоналом лаборатории.
Впрочем, развитие эпидемии пошло таким быстрым ходом, что скоро перестали думать о ее происхождении, так как нужно было сосредоточить все силы для борьбы с заразою.
Сначала принялись изолировать те дома, где имели место заболевания, уничтожать вещи умерших, держать в карантине всех, кто с ними соприкасался.
Но через несколько дней такие меры оказались невыполнимыми, потому что начали заболевать десятки людей, притом в различных частях города.
Сначала пробовали прививать кое-кому античумную сыворотку доктора Хавкина, но действие ее оказалось ненадежным, да и запас истощился очень быстро.
Тогда объявили строжайший карантин, подобно железному кольцу отрезавший зачумленный город от всего мира.
С этого момента население Москвы, бывшее все еще спокойным, начало волноваться, чувствуя, что события принимают зловещий характер.
Самые благоразумные, самые уравновешенные люди и те ощутили страх.
Мысль о чуме стала господствовать над умами, потому что обособленность города и остановка городской жизни, созданная карантином, всем действовали на нервы.
А болезнь, словно в ответ на принимаемые против нее меры, делалась все более и более свирепой. Газеты ежедневно возвещали о ее триумфах. Сначала десять заболеваний в день, потом двадцать пять, наконец сто.
Каждый день удваивалась роковая цифра. Хотя и было сделано распоряжение публиковать ее в уменьшенном виде, но молва своими преувеличениями исправляла недомолвки газет.
На улицах появились специальные герметически закрывающийся повозки для перевозки больных и трупов. Было открыто множество больниц и больничных бараков для лечения и изоляции зачумленных.
Кто мог бежать, тот бежал. Оставшиеся чувствовали себя как люди, живущие на вулкане.
Каждый задавался вопросом — не повезут ли и его завтра в одной из этих страшных санитарных повозок, которые народ прозвал «братскими могилами».
А весна была сухая, жаркая, и скоро число жертв перевалило за тысячу человек в день. Врачи, специально занимавшиеся перед этим изучением чумы, говорили, что московская эпидемия вдвое сильнее, заразнее, смертельнее, чем все известные до сих пор.
Даже у них, привыкших ко всяким ужасам, опускались руки перед дьявольским детищем Хребтова.
Что же должны были переживать люди, непривычные к сильным ощущениям, для которых даже повседневные мелочи, вроде карточного проигрыша или ссоры с женой, были событиями, бьющими по нервам?