Что должны были испытывать эти несчастные, оказавшись вдруг лицом к лицу со страшным призраком?
Приходилось напрягать последние силы, чтобы, несмотря на такое положение, сохранить здравый смысл.
Город замер, стал тихим, как пустыня. Газеты перестали выходить, театры закрылись, церкви опустели. Торговля и промышленность остановились, повседневные интересы иссякли.
Никто не мог больше сказать про себя, что он живет. Жизнь превратилась в томление. Спокойствия больше не существовало.
Было уныние, мрачные предчувствия и сознание полной беспомощности. Там, где сходились двое людей, между ними незримо присутствовал некто третий — чума.
Тогда начал царствовать над городом слепой, нерассуждающий, мрачный ужас.
Он появился из Замоскворечья, из консервативной части города, населенной купцами, где до сих пор хранятся старые обычаи, где не доверяют науке, смеются над культурою и верят в черта.
Там, с самого начала эпидемии, принялись служить молебны, совершать крестные ходы, «подымать» чудотворные иконы, курить ладаном.
Купчихи, наговорившись о чуме во время бесконечного вечернего чаепития, не спали потом всю ночь, в ужасе ожидая, что вот-вот придет смерть и прервет их сладостное прозябание.
Во тьме таких ночей, среди вздохов и молитвенного шепота, родилось множество легенд о чуме, страшных и чудовищных, по сравнению с которыми действительность казалась бледною недомолвкой.
Легенды перешагнули реку и разнеслись по всему городу. Им не верили, но они заполняли атмосферу, насыщали ее ужасом, делали настроение, как выражаются современные художественные критики.
Под влиянием этого настроения, пошатнулись самые положительные, здоровые умы. Не осталось человека, который рассуждал бы во время чумы так же, как до чумы. Границы возможного раздвинулись, повальная истерия заменила здравый смысл.
А ужас положения, между тем, все возрастал.
Хотя съестные припасы доставлялись в город заботами правительства и количество их было рассчитано на потребности населения, но среди лиц, заведовавших этим делом, нашлись такие, которые воспользовались случаем составить себе состояние, расхищая припасы или поставляя недоброкачественные.
Кроме того, распределение провианта по кварталам, среди всеобщего замешательства, оказалось задачею невыполнимой.
Поэтому в одних улицах нельзя было найти даже корки хлеба, между тем как в других продукты лежали без потребителей.
Те немногие купцы, которые не закрыли лавок, считали необходимым вознаградить себя за риск, назначая непомерно высокие цены.
Полиция пыталась бороться против этого, но ничего не могла сделать.
Результатом всего явился форменный голод среди беднейших, трудовых классов населения, оставшихся вдобавок без работы, так как все фабрики остановились.
Тот, кто был до сих пор всегда сыт по горло, теперь жил впроголодь. Легко себе представить, что сталось с теми, кто и раньше едва сводил концы с концами!
А ведь таких живет по окраинам города целый народ!
И вот, десятки тысяч людей, ранее прятавшихся по своим углам из страха перед заразою, теперь вышли на улицу, гонимые голодом.
По пословице «на людях и смерть красна», выражающей в человеке могучий стадный инстинкт, они соединились в толпы, главным местопребыванием которых была центральная часть города.
Улицы, казавшиеся пустынными в первый период эпидемии, теперь были полны праздных, идущих без цели, стоящих, разговаривая, или сидящих людей.
Тут были мужчины, женщины, старики, старухи, дети и собаки.
Многие перетаскивали с собою весь свой скарб — какие-то узлы, свертки, ящики. Течение этих толп, пестрых и грязных, кипящих исковерканными голодом и ужасом лицами, напоминало шествие варварских армий эпохи переселения народов.
Иногда им удавалось разграбить повозку со съестными припасами, иногда они разбивали какой-нибудь магазин, где алчный хозяин скрывал продукты, дожидаясь нового повышения цен, иногда частные благотворители раздавали на улице пищу, но все-таки, если сосчитать общее количество припасов, полученное толпой, то окажется, что на каждого человека приходилось слишком много, чтобы умереть с голоду, и чересчур мало, чтобы быть сытым.
Несмотря на это, порядок на улицах нарушался мало. Полиция сохраняла еще тень авторитета и призрак силы.
Настроение толпы было мирное, даже подавленное. Эти люди соединились не для грабежей, не для насилия, а просто потому, что каждому была страшна мысль пойти домой и там ожидать смерти в одиночестве, без сочувственного взгляда, без дружеского слова.