Ощущения масс выражались не проклятиями мужчин, а причитаниями женщин. «Перст Божий» — «кара за грехи», — вот слова, которые чаще всего приходилось слышать и пассивное, фаталистическое отношение русского народа к смерти сказывалось в них с полною силой.
Неизвестно кем направляемые, толпы ходили по улицам, разделялись на группы, рассеивались и снова собирались.
Пользуясь на редкость теплой погодою, они ночевали на бульварах и в скверах, напоминавших тогда гигантский табор цыган.
Это были настоящие кочевые орды, многочисленные, как песок морской. Я думаю, Москва в эти дни первый раз увидала, как много у нее жителей нищих, угнетенных, обездоленных.
Нечего и говорить о том, какую обильную жатву косила среди них чума.
В толпе бродили люди зараженные, уже чувствующие первые признаки болезни; на скамейках бульваров, на ступенях домов в корчах умирали жертвы.
Мертвецов скоплялось так много, что их не успевали увозить.
Конечно, трупов избегали; конечно, люди питали друг к другу недоверие и часто на улице слышался вопрос: «А ты не болен?» Но никаких взрывов страстей на этой почве не было.
Все были так полны страхом, что жались друг к другу, несмотря на опасность заразы.
Таково было положение вещей недели через три после начала эпидемии. Но, хотя толпа была тиха, хотя толпа была пассивна, всякий понимал, что она представляет собою силу, способную в любой момент овладеть городом, стеревши с лица земли все, что задумает сопротивляться.
Можно бороться с народным восстанием, можно бороться с фанатическими ордами диких племен, можно бороться со всякою человеческой толпою, пока люди, составляющие ее, хоть сколько-нибудь боятся смерти, хоть немного думают о будущем.
Но народ, заливавший улицы Москвы, был совсем иного рода. Он сплошь состоял из людей, которым нечего было терять, которых и смерть не страшила, потому что каждый из них все ровно считал себя обреченным на гибель от чумы.
Стоило вывести эту толпу из состояния пассивности, чтобы она превратилась в непобедимую стихию.
Все сознавали это. Угроза анархии, как темная грозовая туча, висела над головами москвичей.
Сознавал это и генерал-губернатор. Но средства, находившиеся у него в руках для борьбы с опасностью, были ничтожны.
Он объявил город на военном положении. Однако эта мера, такая крайняя, такая жестокая в обычное время, теперь оставалась простою бумажной угрозой.
Что значит военное положение, когда войска, занятые карантинной службой, утомлены, малочисленны и деморализованы, когда извне, из здоровых местностей, никто не решится послать подкрепление в зачумленный город, а полиция, между тем, уменьшилась на две трети своего состава вследствие смертности и дезертирства?
На бумаге, в канцелярии генерал-губернатора, слова «военное положение» выглядели грозно; на улице же, среди всемогущей толпы, они звучали злою насмешкой над той силою, которая может победить массы, руководимые идеей, но бессильна против тех же масс, когда их приводят в движение животные инстинкты.
Москва была осуждена испытать ужас двух соединенных бедствий — чумы и анархии.
Ничто уже не могло ее спасти, так что каждый лишний день, проходивший в сравнительном спокойствии, был лишь случайною отсрочкой неминуемого бедствия.
Нужен был какой-нибудь ничтожный повод, чтобы разжечь всегда присутствующий во всякой толпе обездоленных слепой гнев, чтобы дать ей почувствовать свою силу, чтобы привести в действие дремлющие животные инстинкты.
Этим поводом послужил арест одного уличного проповедника — священника Ризова.
Но прежде чем описывать, как это произошло, я должен сделать маленькую оговорку.
Многие историки приписывают священнику Ризову все последовавшие ужасы, будто бы вызванные его проповедями. Я держусь совершенно иного мнения.
По-моему, он сыграл лишь пассивную роль искры, брошенной в кучу пороха. Чтобы подтвердить это, я постараюсь подробнее изобразить его карьеру и показать, как мало он подходил для роли, которую ему навязывают.
До начала эпидемии, никто не знал Ризова. Он занимал место при одной из бедных церквей на окраине города, отличался застенчивостью, нелюдимостью и невзрачностью.
Даже собственные прихожане обращали на него мало внимания, а между тем, он был человеком с колоссальным честолюбием.
При полном отсутствии способностей, при очень посредственном уме, при ничтожном запасе воли, он постоянно и страстно мечтал о славе, о значении.
Скромная доля и бедность казались ему оскорблением, величайшей несправедливостью со стороны судьбы.