— Братья! Все мы, сколько нас ни есть, паршивые овцы. Зачем кичиться, зачем надевать пестрые одежды? Зачем делать то и это, пытаясь представиться настоящими людьми?
Кто не пьянствовал, кто не развратничал? Кто не думал о собственном брюхе?
Все мы, все виноваты. Никто не лучше других!
Так покажем же друг другу лица, красные от стыда. Выпачкаем одежды грязью, чтобы они не были чище наших Душ.
Не будем лгать и притворяться хоть перед смертью, ибо смерть ждет всех нас и каждому заглядывает в глаза.
Братья! протянем смерти наши объятия, в ней наше единственное спасение!..
Огромная масса народа слушала его крики в глубоком молчании.
Одни, сами того не замечая, кивали головою в такт безумным речам, другие, с неподвижными, словно окаменевшими лицами, с открытыми ртами, неотступно глядели на проповедника.
Здесь происходил тот гипноз масс одним человеком, то повальное сумасшествие, примеры которого рассеяны по всей истории.
Вдруг около скамейки показалась фигура пристава, одетого в серое пальто, с шашкою через плечо. Он что-то говорил снизу вверх священнику, тот, сверху вниз, что-то ему отвечал.
Толпа начала гудеть, словно постепенно просыпаясь от сна. У всех явилась инстинктивная неприязнь к этому серому пальто, всегда враждебному массе простонародья.
Но то, что бывает неприязнью у сытого человека, у голодного становится гневом. Поэтому, еще не зная, в чем дело, толпа шумела все грознее и грознее.
— Братья! — крикнул в эту минуту священник, выпрямляясь над сотнями голов.
— Вот он приказывает мне замолчать. Должен я молчать или нет? Кого мне слушаться: полиции или моего Бога?
В ответ загремели яростные крики.
— Не замай! Уходи по добру! Чего лезешь?
Полицейский обернулся и стал что-то говорить. Он был мертвенно бледен и это еще увеличило всеобщую неприязнь. Его не слушали, кричали, чтобы он уходил, раздались грубые ругательства, некоторые стали издеваться.
Он повысил голос и с видимым отчаянием, окончательно теряя голову, стал выкрикивать угрозы.
Сквозь шум можно было разобрать:
— Приказание начальства… войска… велю стрелять.
— Родименький! Уходил бы лучше! — вдруг пронесся визгливый бабий голос из задних рядов.
Но общее настроение толпы было иное. Она ревела и надвигалась. Кто-то схватил полицейского за рукав и дернул в сторону. Остальные окружили его со всех сторон. Образовалась куча толкающихся людей, среди которой моталось из стороны в сторону серое пальто и бледное как мел лицо.
Единственною целью нападавших было выбросить его из толпы, прогнать. Но, так как одни толкали в одну сторону, а другие в другую, то он оставался на месте, лицом к лицу с десятками злобных физиономий, среди мелькающих кругом кулаков.
Охваченный животным страхом, он вытащил револьвер и в то время, как полы его пальто трещали, а голова моталась от резких толчков, произвел выстрел.
Промаха не могло быть в этой толпе,
Какой-то мужчина в изношенном пиджаке, с небритым подбородком и опухшими глазами, на вид фабричный, получил пулю в живот.
Он схватился за рану, согнулся, искрививши лицо, и сел на землю. Сквозь пальцы у него стала просачиваться кровь, образуя живое, алое пятно на фоне серой фигуры.
Толпа, бывшая еще далеко от мысли об убийстве, ахнула и отступила. Но уже в следующий момент все лица сделались зверскими и в воздухе пронесся вопль:
— Бей!.. Бей его!
Священник Ризов, до сих пор с любопытством глядевший на все, что происходит кругом, вдруг взмахнул полами рясы и сделал огромный, несуразный прыжок со скамейки, пытаясь выбраться из толпы.
Полицейский попробовал было бежать, но уже на втором шагу был сбит с ног и подмят кинувшимися на него людьми.
Посредине бульвара образовалась бесформенная груда ползающих и вертящихся тел, в которой мелькали искаженные лица, скрюченные руки, ноги в сапогах и опорках.
Все это наносило удары, мяло, душило. Окружающие так жались к этому месту, что многие помимо воли попадали в кучу борющихся. Их сталкивали туда задние ряды, стремившиеся посмотреть на свалку.
Вдруг среди толпы упало несколько человек, раздались крики и стоны. Вся масса хлынула, бросилась бежать, давя друг друга.
Это отряд городовых дал залп, чтобы освободить своего начальника.
Но шум побоища был так велик, что заглушил треск выстрелов. Только после второго залпа с бульвара убежали все, кто мог бежать. Тогда на песчаной аллее остались лишь трое тяжелораненых да труп пристава, изуродованный, раздавленный, покрытый черными и серыми лохмотьями.
Кругом на песке валялась масса обрывков одежды. Крови почти не было видно.
Перед этою картиной стояли городовые с растерянными, перепуганными лицами, держа револьверы в руках.
А дальше, на тротуаре, прижавшись к домам, кипела толпа, вооружившаяся камнями и палками, изрыгавшая тысячу проклятий.
Первый, панический испуг прошел. Людьми овладело безумие ярости, то состояние, когда кровь заливает голову и мешает видеть опасность, когда за возможность нанести удар человек способен пожертвовать жизнью.
Среди первых рядов кривлялись и проклинали женщины, еще менее похожие в этот момент на людей, чем мужчины.
Маленькая черная кучка городовых стояла в нерешимости перед этим морем кричащих ртов и угрожающих рук. Скоро в нее полетели камни. Тогда городовые начали медленно отступать, а толпа, едва заметивши это движение, покатилась на них, непреодолимая, кровожадная.
Несколько человек было убито выстрелами из револьверов. Но уже ничто не могло сдержать натиска. Первые ряды не могли остановиться, если бы даже захотели, потому что их толкали задние. Произведя несколько беспорядочных залпов, городовые бросились бежать и всем им, кроме одного, удалось ворваться в соседний дом и там запереться.
Этот один несчастливец получил удар камнем в голову, споткнулся и упал, причем его фуражка откатилась далеко по мостовой.
Затем он хотел подняться, но моментально и его и фуражку залила масса бегущих людей. Толпа пробежала и оставила за собою истерзанное тело в луже крови, смешанной с уличною пылью.
Какая-то старуха, ковыляя, поспевавшая за последними рядами, остановилась и долго с любопытством разглядывала мертвеца.
Даже приподняла одну из раскинутых рук и неодобрительно покачала головою, когда та снова упала на камни.
Потом, бормоча: «Грехи тяжкие!», она поплелась дальше, туда, где людские волны с воем штурмовали запертый дом.
На бульваре, вместе с трупами, остался только один живой человек — священник Ризов.
С самого начала побоища он выбрался из давки и наблюдал за всем происходящим издали, не зная, как поступить.
Присоединиться ли к толпе и, заняв место предводителя, вести ее на кровопролитие?
Или вступить в нее с твердым, отрезвляющим словом и попытаться водворить порядок?
Но оба эти решения не подходили, потому что прежде всего он боялся толпы.
С того момента, как она представилась ему не восхищенной, не восторженной, а рычащей и бьющей, он почувствовал безумный страх и теперь ни за что в мире не решился бы показаться на глаза тем людям, внимание которых опьяняло, вдохновляло его час тому назад.
Ризов был болтуном. Только болтуном. Всякий переход от слова к делу вызывал у него страх и неуверенность.
Он мог царствовать, пока скопища народа довольствовались словами. Когда они перешли к делам, его роль оказалась сыгранной.
И, ясно ощущая это, он прятался за деревья бульвара, боясь, что его заметят, что о нем вспомнят. На лице его нельзя было прочесть ничего, кроме скотского страха. Это был опять забитый, обездоленный судьбою поп с угловатыми, неловкими движениями, с согнутою спиной и семенящею походкой.
Настроение толпы подняло его на пьедестал и оно же сбросило его вниз.
С этого момента история ничего уже больше не знает о священнике Ризове.