Третьи, хотя были далеки от раскаяния, но боялись возмездия, поэтому спешили скрыться сами и скрыть награбленное добро.
Толпа поредела, рассыпалась, перестала представлять собою ту страшную, стихийную силу, которая до этих пор висела над городом.
Прежде людей гнало одних к другим стадное чувство, боязнь умереть в одиночестве.
Теперь явилось нечто отталкивающее одних от других — память о совершенных преступлениях.
Массовые погромы больше не повторялись. Они сменились отдельными случаями убийств, насилий и грабежей, в которых освобожденные из тюрем каторжники, несомненно, играли крупную роль.
А чума, между тем, пировала на свободе.
Никогда еще ярость эпидемии не достигала таких страшных размеров. Говорят, что в Средние века чума уносила до 1/4 части всех обитателей той местности, где появлялась; для Москвы такая цифра показалась бы очень скромной.
Толпы народа, с тех пор как собрались, в полном смысле слова устилали мостовую своими трупами.
Мы знаем, например, что излюбленные ими места вроде Никитской, Тверского и Зубовского бульваров были потом совершенно покинуты, потому что воздух сделался невыносимым от смрада гниющих тел.
Да и в других улицах всюду можно было встретить трупы. Никто их не убирал. Покойники лежали там, где корчились перед этим в предсмертной агонии.
В отдельных домах и квартирах было то же самое. Как люди ни запирались, ни прятались, чума проникала в запертые дома, заглядывала в темные углы, всюду оставляя груды трупов, как знак своего господства.
Многие семейные люди оставались без погребения в своих постелях, между тем как все домашние бежали от них, боясь заразы.
Чума и ужас, каким от нее веяло, были сильнее любви, дружбы, родственной привязанности.
Конечно, были случаи, что здоровые ухаживали до конца за близкими больными, что нарочно старались от них заразиться, желая вместе умереть, но лишь как исключение.
В большинстве же случаев, заболевший бывал обречен на полное одиночество.
Отцы, среди агонии, понапрасну звали детей. Прекрасные, обожаемые женщины задаром в последний час призывали возлюбленных.
В этом отношении все были равны перед лицом чумы; богатые и бедные, знаменитые и неизвестные, красавцы и уроды, графы и чернорабочие.
Чума была настоящею демократкой. Ее уродливый призрак так же часто появлялся на грязном фоне ночлежного дома, как и среди роскошной, созданной для счастья обстановки земных богов.
Только в последнем случае картина была особенно трагичною, контраст между жизнью и смертью сильнее резал глаза.
Мне вспоминается рассказ одного из очевидцев эпидемии, счастливо ее переживших.
Когда чума уже кончалась, но город еще не наполнился жителями, он часто ходил осматривать опустевшие, вымершие дома, где можно было видеть поистине потрясающие картины.
«Однажды, — говорил он, — я попал в роскошно обставленную квартиру. Вероятно, здесь жила очень богатая и изящная женщина, потому что убранство комнат говорило об изысканном вкусе и безумных тратах.
Вероятно также, она была красива; иначе ее гнездышко не имело бы такого блестящего, жизнерадостного вида.
Я долго ходил по комнатам, рассматривая все вещи, словно в музее. Посидел на креслах будуара, форма которых имела в себе скрытое сладострастие, потрогал изящные фарфоровые статуэтки на камине и полюбовался прелестными картинами, изображавшими красивое белое тело и цветы.
Потом прошел через уютную столовую, через комнату вроде кабинета, где на столике, маленьком, как игрушка, красовалась чернильница, такая крошечная, что ее содержимого хватило бы разве на одну любовную записочку.
Наконец попал в уборную и здесь сильнее, чем где-либо, почувствовал атмосферу утонченной плотской жизни, атмосферу доведенной до идеала животности, чувственности, какою дышала вся квартира.
Мраморная ванна, стены, выложенные фарфоровыми плитками, зеркала, тысяча баночек на огромном туалетном столе со стеклянной доскою, запах духов, до сих пор пропитывающих воздух, все говорило про ту бьющую через край роскошь, про которую приходится читать в великосветских романах.
На стене висела огромная фотография, изображавшая прелестную обнаженную женщину.
Вероятно, это была хозяйка квартиры, то существо, которое царило здесь среди утонченной, благоухающей атмосферы, чье розовое тело, погружаясь в эту ванну, выплескивало на пол прозрачные блестящие струи воды, та, которую умащивала всеми этими косметиками раболепная горничная перед зеркалом этого туалета.