Мы не знаем имен всех тех людей, которые приносили свое последнее достояние, чтобы снабдить братство необходимыми средствами.
Можно только сказать, что их было множество, потому что богачи к братству не принадлежали, а между тем, капитал был собран огромный.
Кто же были они, пожертвовавшие в эту критическую минуту всем для темных, буйных, ожесточенных братьев?
Не знаем.
Памятник на Лубянской площади, вот все, что осталось от их порывов, от трепета их сердец, от их героизма.
На лицевой стороне этого памятника, обрамленный искрящимся белым мрамором, находится барельеф из темной бронзы, представляющий мужчину в расцвете сил, который спокойно, почти весело прощается с плачущею молодой женщиной.
Этот мужчина — петербургский доктор Марцинкевич. Его история тоже заслуживает, чтобы из нее сделали поэму.
Он женился на нежно любимой девушке и свадьба была за две недели до начала эпидемии. Как счастливый золотой сон, промелькнули эти две недели, а потом стали появляться известия об ужасах чумы в Москве, отравившие покой молодого доктора.
Другой на его месте ограничился бы несколькими словами сожаления, сидя в безопасности у себя в Петербурге, но Марцинкевича делала несчастным мысль о городе, где проклятая болезнь свирепствует, душит людей, а рук для борьбы с нею не хватает.
Ни любовь, ни семейные радости не могли заглушить в нем возмущение против бесполезной, бессмысленной жестокости природы, против ее надругательства над человеческою жизнью.
После нескольких тяжелых дней и бессонных ночей, посвященных таким мыслям, он осознал, что почувствует себя сносно только там, в Москве, когда будет в состоянии хоть как-нибудь бороться против чумы.
И вот он поехал в Москву. Неизвестно, как ему удалось примирить жену с этой поездкою. Неизвестно, провожала ли она его твердо и героически, подобно древней римлянке или, наоборот, отдалась приступу горя с бесконечным эгоизмом влюбленной женщины.
Известно только, что, запасшись специальным разрешением, он проник сквозь железное кольцо карантина, окружавшее Москву, и больше не вернулся.
Чума поглотила его, как и многих других отважных бойцов, выступавших против нее.
Множество членов братства гибло от болезни, так как они не имели возможности оберегать себя от заражения, но оставшиеся в живых сдвигали ряды и продолжали работу павших.
Очевидцы описывают их нам, как фанатиков, как людей, до сумасшествия преданных своей идее, как худых и бледных мучеников с горящими глазами, способных бесконечно долго не спать, не есть и работать со всею силою энергии, поддерживаемой внутренним огнем.
Подобных типов не встречается в обыденной жизни. Они родятся в дни бурь и еще накануне перерождения, никто не сумел бы отличить их от обычных, скучных, мелочных, серых людей.
Война, революция, эпидемия и другие народные бедствия имеют своеобразную, стихийную прелесть именно потому, что вызывают к жизни спящие силы человеческой индивидуальности.
Но вместе с добром просыпается в таких случаях и зло.
Вместе с героическими добродетелями, выплывают на свет всевозможные пороки.
Последних даже больше, чем первых. Если сотни людей, оторванных чумою от привычной жизни, бросились с головою в деятельность братства, то целые тысячи начали осуществлять противоположную крайность, с не меньшим увлечением предавшись пороку.
Вечная угроза смерти обострила и раздражила в людях все плотские, животные инстинкты.
Тот, кто не надеется пережить завтрашний день, конечно, не станет стесняться из-за какого-нибудь расчета, во имя общественного мнения, из-за служебной карьеры, из-за домашнего очага или даже в видах сохранения здоровья.
Все страсти, похоти, аппетиты и страстишки, до сих пор подавленные, скрытые от людских глаз, вдруг появились на свет божий и стали царствовать с необычайной властью.
Чума сорвала маски с тысяч так называемых «приличных», «порядочных» людей и, Боже мой, сколько всякой гадости оказалось под этими масками.
Насколько одни были велики в своих благородных стремлениях, настолько же другие были мелки, животны, грязны в своем стремлении использовать плотские наслаждения, которым придавала особую остроту близость смерти.
Смерть была пикантною примесью к наслаждениям, она опьяняла, приводила в неистовство массу людей, переходивших от страха и апатии к неудержимому желанию чувствовать жизнь возможно сильнее, жить несколькими жизнями сразу, чтобы прогнать холод призрака, царящего над воображением.
Действительный статский советник, сорок лет гордо выпрямлявший голову над украшенной орденами шеей, говоривший о добродетели, указывая пальцем на свою грудь, как будто именно там добродетель и помещалась, вдруг превратился в сластолюбивого, слюнявого старикашку с красною, потною рожею и трясущимися руками.