Он ловил во всех углах пятнадцатилетнюю кухаркину дочку и пытался овладеть ею, возбужденно бормоча:
— Ну чего же, глупая, сопротивляешься? Все равно ведь скоро умрем. Ну, Настюшечка!
Другой человек, который уже много лет гордо жил духовными идеалами, который громко проповедовал возвышенные цели человеческой жизни, который отличался суровостью, воздержанностью и тем снискал себе славу существа, убившего в себе все животное, теперь день и ночь валялся по улицам, мертвецки пьяный, с бессмысленным лицом, в перепачканной, одежде.
Язык высокого моралиста, так трогательно говорившего о правде и добре, о духовной красоте, теперь произносил только площадные ругательства, а из его оловянных остановившихся глаз глядел на Божий свет первородный зверь, который так долго был подавлен, а теперь восторжествовал.
Еще более грязные, еще более отвратительные сцены встречались на каждом шагу.
Начальница института, пожилая женщина, которая воспитывала в чистоте и целомудрии многие поколения девушек, вдруг превратилась в Мессалину, ищущую любовных приключений на улицах.
Отец, примерный семьянин, покушается на честь дочери. Гордая, неприступная женщина, у ног которой задаром лежала вся золотая молодежь Москвы, бросается на шею своему выездному лакею.
Но во зле, как и в добре, есть свои верха и низы, есть сила и слабость, есть герои и посредственности.
В то время, как слабые люди потихоньку развратничали, убежав от стеснительной морали, но не победив ее, более сильные и смелые выступали против этики совершенно открыто, объявляли нравственный закон низложенным, возводили погоню за наслаждениями в философски обоснованный культ, сохраняли даже в разврате логику и последовательность.
Они являлись как бы противоположным полюсом по отношению к братству и по-своему тоже боролись с чумою.
Только боролись не путем пресечения болезни, а путем равнодушия к смерти.
Они говорили, что смерть не торжествует победы над тем, кто встречает ее спокойно, с улыбкою на губах, испивши до дна чашу наслаждения.
В их философии было немного эпикурейства, немного ницшеанства, немного Гартмановской ненависти к жизни. Словом, она была собранием всего, что может одновременно оправдать и смерть, и беззастенчивое пользование жизнью.
Впрочем, основою ее, конечно, прежде всего был разнуздавшийся зверь в человеке, так часто говорящий устами философов.
Эти люди, сближенные между собою общими попытками стать выше человеческого страха смерти и выше человеческой этики, получили прозвание «смеющихся» за ту презрительную усмешку, с какою смотрели на все окружающее.
Среди тишины пораженного бедствием города, они устраивали шумные оргии, во время которых все было позволено и считалось шиком перейти все границы приличного, терпимого.
Пользуясь отсутствием полиции, они ходили по улицам веселыми прецессиями, в ярких, фантастических костюмах, с музыкою и песнями.
Каждый вечер в различных местах города они устраивали балы, пикники, маскарады.
Все способы развлечения были ими использованы, а извращенная фантазия этих людей заставляла их находить удовольствие в том, что было на самом деле лишь отвратительным.
Так, они любили тешиться всем ужасным, отталкивающим, что встречалось в окружающей обстановке. Они пили тосты за чуму, украшали свои столы черепами, костюмировались так, чтобы походить на покойников.
Один из «смеющихся», бывший художником, оставил нам цикл рисунков углем и мелом, являющихся непосредственным выражением этого настроения, так как были им сделаны для себя, во время промежутков между оргиями, когда нервное возбуждение требовало какого-нибудь исхода.
Этот художник, переживший чуму, но кончивший жизнь в сумасшедшем доме, дал в своих картинах наглядное доказательство того, как далеко может зайти болезнь фантазии, эта проказа человеческого духа.
На его причудливых, отталкивающих картинах мы видим розовых, смеющихся детей в объятиях позеленевших, разлагающихся трупов.
Видим эротические сцены странных чудовищ, похожих на образы, вызываемые лихорадочным бредом.
Видим людей-вампиров, пьющих кровь из обнаженных, живых тел.
Видим отвратительных гадов, сочетающих в себе все, что только знает природа противного, вызывающего омерзение, нарисованными среди золота и драгоценных каменьев, в облаках фимиама.