Зато у людей не хватало уже больше сил страдать и волноваться с такою мукою, как прежде.
Взрывы отчаяния, пароксизмы бешенства сменились тупою покорностью судьбе.
Толпа, терроризировавшая город, рассеялась, то прячась по темным углам, то переполняя церкви богомольцами.
От братства осталась ничтожная горсть людей, продолжавших бороться против болезни, несмотря на очевидную бесполезность борьбы.
Смеющиеся тоже куда-то исчезли. У тех из них, кого не забрала чума, не было больше сил вести буйную, пьяную жизнь. Их нервы не выдержали постоянной пляски на могилах.
И город замолк, замер, оглашаясь только воплями и бормотанием сумасшедших.
Хребтов продолжал свои скитания по улицам, но уже не из интереса к эпидемии, а потому, что сидеть дома было невозможно.
Он был пресыщен своим мщением. Перед ним все чаще вставал простой, но убийственный вопрос:
Что же будет дальше?
Он справил страшные, сверхчеловеческие поминки по своим мечтам о счастии, но это не вернуло ему душевного равновесия.
Наоборот, тот, кто жил некоторое время такими чудовищными ощущениями, как бы ни были крепки у него перед этим нервы, никогда уже не сделается нормальным человеком.
Возврат к прежней жизни был немыслим после всего, что отделяло Хребтова от обыденной действительности. Прошлое являлось сплошным напряженным ужасом, а в будущем не было ничего.
Решительно ничего. Абсолютная пустота, которую нечем было заполнить.
Оставался только один исход, зато простой и логичный, — самоубийство.
О нем профессор часто думал, слоняясь по городу.
Думал без волнения, без страха, как о необходимом последствии всего, что было раньше.
Смерть не пугала его, потому что, несмотря на все потрясения последних месяцев, он остался совершенно неверующим, а от суеверия спасал его ясный и твердый ум.
Что касается боли, он мог ее не бояться, имея к своим услугам все средства современной науки, все способы, какими она может заставить человека чувствовать так или иначе, или совсем ничего не чувствовать.
Однажды он шел по пустынной улице, всецело погруженный в мысли о том, когда, где и как следует произвести самоуничтожение. Занятый этим вопросом, он не глядел по сторонам, не обращал внимания на встречных, пока одна фигура не привлекла его внимание, напомнив что-то знакомое.
Это была пожилая женщина в платке, несшая под мышкою узел.
Профессор остановился. Где он ее видел? Что она ему напоминает?
Ах, да, ведь эта женщина всегда отворяла дверь, когда он приходил к Михайловым!
Та, в свою очередь, узнала его и поклонилась.
Совершенно неожиданно для самого себя, профессор вступил с нею в разговор. Он не мог победить своего желания узнать что-нибудь о Крестовской.
— Ведь вы, кажется, служите у Михайловых? — спросил он. — Ну, как у вас там, все ли здоровы?
На лице женщины промелькнула тень смущения. Она ответила тем преувеличенно-самоуверенным тоном, каким говорят люди, чувствующие за собою вину и стремящиеся доказать, что они правы.
— Я там уж больше не служу. Теперь я сама по себе.
И прежде, чем профессор успел что-нибудь сказать, она добавила:
— Чего я там не видала? Чумы, что ли? Еще моих пять рублей за ними осталось.
Хребтов побледнел. Вон он стоит лицом к лицу с тем, чего до сих пор так боялся.
Сейчас он узнает судьбу Надежды Александровны.
А кухарка продолжала тараторить:
— Как только барышня заболела, так все от нее и разбежались. Сначала сестра ее забрала детей и куда-то уехала. Доктор, тот добрый барин, сперва не хотел оставлять больную одну, все упирался, да потом барыня приехала за ним, поругалась, пошумела, да и забрала его с собою. Мне наказали ходить за Надеждой Александровной, да ведь я что же — не мать ей и не сестра. Мне жизнь тоже дорога, хоть и служу в кухарках. Подождала день, другой, вижу, никто не возвращается, собрала вещи да и ушла. Теперь вот живу, как могу. Еще пять рублей моих за ними осталось!
Хребтов стоял неподвижный и немой, как в столбняке. Улицы и дома неслись у него перед глазами в дьявольской пляске. Земля колебалась под ногами. Голос кухарки то доносился совсем издалека, то звучал гулко и громко над самым ухом.
Больна… покинута… может быть, уже умерла.
У людей со слабо развитым воображением между предположением о возможности какого-нибудь факта и совершившимся фактом лежит безграничная пропасть.
Предположение, что Надежда Александровна может заболеть волновало Хребтова, и только. Известие же о ее болезни поразило его, как громом.
Теперь он не мог бы рассуждать о том, что предпринять, как поступить. Он просто чувствовал, что необходимо ее спасти, спасти во что бы то ни стало, что это важнее всего на свете.