Можно сделать укол в руку. Хребтов ищет по комнате какую-нибудь дезинфицирующую жидкость и находит на скромном девичьем туалете банку одеколона.
За неимением лучшего и это пригодится. Он промывает одеколоном шприц, затем берет жидкости на вату, чтобы обмыть кожу в месте укола.
Освобожденная из-под одеяла рука, нежная, тонкая, бледная, совершенно беспомощна в корявых, темных пальцах профессора. У него начинает кружиться голова, ему хочется плакать над этой худенькой, покрытой синими жилками ручонкой.
Он припадает к ней губами, но момент опьянения прошел, и снова на месте влюбленного мужчины сидит методичный оператор, борец со смертью.
В то место, которое только что целовал, профессор вонзает холодную, твердую иглу.
От боли Надежда Александровна открыла глаза и рванулась. Хребтов хотел ее успокоить, но к ней вернулась лишь половина сознания. Она не понимает, что ей говорят. Ей чудится, что огромный, страшный паук впился ей в руку.
— Больно, больно! — стонет она. — Какой отвратительный, страшный, Господи!.. Мама!.. паук — вот он сидит. Спасите!..
Профессору кажется, что она узнала его и про него говорит все это, но он занят только шприцем. Одной рукой крепко стискивает рвущуюся руку девушки, другою нажимает поршень.
Под кожею, около иглы, вздувается опухоль.
Теперь целительная жидкость начнет рассасываться по сосудам, проникать в кровь, начнет бороться с чумою.
Но не поздно ли?
Хребтов укладывает больную, снова потерявшую сознание, бережно прикрывает одеялом обнажившуюся шею и остается сидеть около нее на краю постели.
Весь мир заключается теперь для него в этой комнате. Куда он пойдет, раз она лежит здесь неподвижная, без сознания.
Судьба соединила-таки их. Вот они вдвоем, а там, за стенами комнаты, тянется бесконечно большой мир, который все-таки мал и ничтожен, не имеет ни смысла, ни значения по сравнению с тем, что происходит в этом маленьком, хрупком тельце.
Профессор сидит, смотрит в лицо больной, а в голове его, словно удары тяжелого колокола, звучит одна и та же фраза:
«Не поздно ли? Не поздно ли?»
Проходит час, другой. Если бы кто-нибудь взглянул на них, он не сумел бы сказать — живы они или умерли, так оба были неподвижны.
Только дыхание больной становится все тяжелее. Красные пятна на лбу горят все ярче. Очевидно, болезнь идет вперед.
Вот Надежда Александровна пошевелилась. Она подняла руку и начинает мять ворот рубашки пальцами, такими же белыми, как полотно. Хребтов тоже встрепенулся. Он вглядывается в нее, пытаясь разгадать судьбу.
Его глаза, уже давно привыкшие к полутьме, видят, что на лице девушки играет нежная, немного жалобная улыбка. Очевидно, раскаленный бред сменился грезами.
Она заговорила. Тихо, тихо, как говорят влюбленные девушки на ухо возлюбленному среди тьмы и тишины весенней ночи.
Вместе с ее словами, до слуха Хребтова доносится мужское имя.
— Саша, — говорит она. — Саша, ты любишь, милый?
Профессор словно окаменел, весь скорчившись, судорожно сжав руками край постели. Лицо его исказилось, как от сильной боли.
Кто этот Саша, которого она зовет на пороге смерти? Ему принадлежит ее душа. Может быть, принадлежит и тело?
Хребтов задерживает дыхание, чтобы не проронить ни слова.
А голос ее звучит еще нежнее. Кажется, что в нем не осталось уже ничего плотского.
— Саша, любимый мой! Ведь ты знаешь, что тобою только я живу и дышу. Ведь ты чувствуешь это? не правда ли, хороший? Приди же ко мне. Ну, подойди. Я должна дотронуться до твоей руки. Я жажду этого прикосновения — мне сразу станет легче.
Ее рот полураскрыт. Пурпуровые губы грезят, среди бреда, о поцелуях.
Вдруг Хребтов наклоняется, сгибается, как подкрадывающийся зверь, и говорит:
— Я здесь, я твой, люблю тебя!
И он чувствует пожатие ее руки. Чувствует, как тонкие, горячие пальцы переплетаются с его пальцами.
Склоняет свою безобразную голову к ней на грудь и ловит новые слова ласки, нежности, упоения, которые повторяет умирающая.
Он крадет эти слова и наслаждается ими так, будто они принадлежат ему по праву.
Бред овладевает и им. Он припадает к губам девушки, пьет жар, которым они дышат. Говорит ей все страстные речи, которые обращал к ней столько раз во тьме одиноких, бессонных ночей.
Обвивает ее руками свою шею, принимает как собственность все ласки, предназначенные неизвестному сопернику.
Он упивается безумной радостью в ее раскаленных объятиях, с затуманенной головой, с бешено бьющимся сердцем.