- Вот как надо! - Кондрат опрокинул плуг, улыбнулся. - Тут тоже техника! А не поставь плуг "на перо", надо бы, пока быки поперечный лан пройдут, чистиком счищать грязцо с отвала-то. Зараз у тебя плуг - как вымытый, и ты могешь на ходу цигарочку для удовольствия души завернуть. На-ка!
Он протянул Давыдову свернутый в трубку кисет, скрутил цигарку, кивком головы указал на своих быков:
- Гляди, как моя баба наворачивает! Плуг настроенный, выскакивает редко, ей и одной бы можно пахать...
В первом упруге [упруг - непрерывная работа до роздыха] до завтрака Давыдов вспахал около четверти десятины...
И снова - борозда за бороздой - валится изрезанная череслом и лемехом заклеклая, спрессованная столетиями почва, тянутся к небу опрокинутые, мертво скрюченные корневища трав, издробленная, дернистая верхушка прячется в черных валах. Земля сбоку отвала колышется, переворачивается, словно плывет. Пресный запах чернозема живителен и сладок. Солнце еще высоко, а у подручного быка уже темнеет от пота линючая шерсть...
К вечеру у Давыдова тяжко ныли потертые ботинками ноги, болела в пояснице спина. Спотыкаясь, обмерил он свой участок и улыбнулся спекшимися, почерневшими от пыли губами: вспахана за день одна десятина.
- Ну, сколько наворочал? - с чуть приметной улыбкой, с ехидцей спросил Куженков, когда Давыдов, волоча ноги, подошел к стану.
- А сколько бы ты думал?
- Полдесятины одолел?
- Нет, черт тебя задери, десятину и лан!
Куженков, смазывавший сурчиным жиром порезанную о зубья бороны ногу, закряхтел, пошел к клетке Давыдова мерять... Через полчаса, уже в густых сумерках, вернулся, сел подальше от огня.
- Что же ты молчишь, Куженков? - спросил Давыдов.
- Нога что-то разболелась... А говорить нечего, вспахал, ну и вспахал... Делов-то! - нехотя ответил тот и прилег возле огня, натягивая на голову зипун.
- Замазали тебе рот? Теперь не гавкнешь? - захохотал Кондрат, но Куженков промолчал, словно и не слышал.
Давыдов лег около будки, закрыл глаза. От костра наносило запахом древесной золы. Жарко горели натруженные ходьбой подошвы, в голенях - ноющая тяжесть; как ни положи ноги, все неудобно, все хочется переменить положение... И почти сейчас же, едва только лег, перед глазами поплыла волнующаяся черная почва: белое лезвие скользило неслышно, а сбоку, меняя очертания, смолой вскипала, ползла черная земля... Почувствовав легкое головокружение и тошноту, Давыдов открыл глаза, окликнул Кондрата.
- Не спится? - отозвался тот.
- Да что-то голова кружится, перед глазами - земля из-под плуга...
- Уж это завсегда так, - в голосе Кондрата послышалась сочувственная улыбка. - Целый день под ноги глядишь, от этого и кружение делается. А тут дух от земли чертячий, чистый, от него ажник пьянеешь. Ты, Давыдов, завтра под ноги дюже не пулься, а так, по сторонам больше интересуйся...
Ночью Давыдов не чувствовал укусов блох, не слышал ни ржанья лошадей, ни гогота припоздавшей станицы диких гусей, ночевавших на гребне перевала, - уснул мертво...
В этот день к вечеру Давыдов вспахал десятину и два дана, Любишкин - ровно десятину, Куженков - десятину без малого, и совершенно неожиданно для них на первое место выбился Антип Грач, до этого находившийся в группе отсталых, в насмешку прозванной Давыдовым "слабосильной командой".
Он работал на отощавших Титковых быках, когда полудновали - промолчал о том, сколько вспахал; после обеда жена его, работавшая с ним погонычем, кормила быков своей упряги из подола, насыпав туда шесть фунтов причитавшихся быкам концентратов; а Антип даже хлебные крохи, оставшиеся после обеда, смахнул с ватолы, высыпал жене в подол - быкам на подкормку. Любишкин приметил это, усмехнулся:
- Тонко натягиваешь, Антип!
- И натяну! Наша порода в работе не из последних! - вызывающе кинул еще более почерневший от вешнего загара Грач.
Он таки натянул: к вечеру у него оказалась вспаханной десятина с четвертью. Но уже затемно пригнал к стану быков Кондрат Майданников, на вопрос Давыдова: "Сколько к шабашу?" - прохрипел: "Без лана полторы. Дайте табачку на цигарку... с полден не курил..." - и глянул на Давыдова обрезавшимися, но торжествующими глазами.
После того как повечеряли, Давыдов подвел итоги:
- Социалистическое соревнование, товарищи вторая бригада, развернулось у нас - во! Темпы взяты очень достойные. За пахоту бригаде от правления колхоза большевистское спасибо! Из прорыва мы, дорогие товарищи, вылезаем, факт! И как не вылезти, если на веществе доказана выполнимость нормы! Теперь надо навалиться на волочбу. И чтобы обязательно волочить в три следа! Особое спасибо Майданникову, так как он - самый фактический ударник!".
Э-эх, коллеги... А видали ли вы золотой, "согнутый сагайдаком месяц на сизо-стальной кольчуге неба"? А пьянели ли от "живительного и сладкого" запаха свежевспаханного, "вздыбленного" чернозёма? Видели ли полные радости и гордости "обрезавшиеся, но торжествующие глаза" прежде ничем не выделяющегося мужичка, вызывающе говорящего: "Наша порода в работе не из последних!".
Социализма у нас нет, а вот соревнование развернулось нешуточное. Человеку свойственно гордиться своим трудом, стремиться быть лучше других в своём деле. Не всем - один из семи превращает своё "хочу" в "сделал". Вот таких я и отбирал. Так что было у нас и соревнование, и награждение передовиков. Уже одно то, что с Воеводой на одном поле пахал - почитали за честь. А те двое плугарей, которые меня "сделали" и вовсе загордились невыносимо.