Абстрактные вселенские весы смотрели на происходящее с пониманием.
Ради всеобщего блага и высокой цели.
Это даже приятнее, чем рассказывать гадости про Ройша. Когда долго говоришь гадости, в какой-то момент невольно начинаешь в них верить. Вот, например, где сейчас Ройш? В Университете, на парах. И можно ли хоть на секунду усомниться в том, что перед выходом из дома он действительно проверил все карманы, все пуговицы и газовую колонку — вирус не вирус?
В связи с чем очень хочется спросить, почему Бедроградская гэбня прицепилась именно к нему.
— Бедроградская гэбня, Университетская, даже Портовая — всё шестой уровень доступа. А Ройш, внук хэра Ройша, имеет не только одно с ним лицо, но и право на второй уровень — как наследник Революции, — в отличие от Брови, Дима не стал сильно задумываться о том, куда лучше сесть, и плюхнулся прямо на пол. — И Бедроградская гэбня это знает. Не знает она того, что он за человек.
Второй уровень доступа правда бывает, и его правда можно получить? Это же так… высоко. Одно дело — хэр Ройш на фотоснимке из отрядского учебника, и совсем другое — просто Ройш с портфелем и стопкой зачёток. Между ними, очевидно, есть связь, но, как бы это, реликварная. Ненастоящая. Не такая, которой можно на самом деле воспользоваться.
Кстати, пора завязать с привычкой думать вслух. Не доведёт же до добра, ой не доведёт!
— Взять второй уровень доступа — страшное оскорбление? — осторожно предположила Бровь, усаживаясь напротив Димы. Интересно, в Порту стулья отсутствуют принципиально?
— Конечно. Получится ведь, что он имеет право знать и делать всё то, что знает и делает, да ещё и за счёт наследия великих предков. На такое он пойти не может.
Предки-то, может, и правда великие, но это повод не восхищаться ими, а делать каменную физиономию на предмет хэра Ройша и говорить о нём преимущественно умолчаниями. Как и о том, что Ройш в самом деле имеет с ним одно лицо. И о том, что время от времени он вынужден читать лекции про собственного деда. Такое ощущение, что хэр Ройш сделал не Революцию, а гадость лично Ройшу.
Он, впрочем, и сделал.
Из-за известных народным массам и отрядским учебникам гардеробных предпочтений хэра Ройша Ройш теперь не может носить жилет — вдруг кто заподозрит его в недостаточном презрении к великим предкам. И в этом скрывается настоящая, подлинная драма: ясно же, что жилеты существуют исключительно для таких людей, как Ройш, ибо кому ещё может прийти в голову подобное на себя напялить.
А теперь — из-за фамильного самолюбия — остались бедные жилеты одинокими и неприкаянными на этой земле.
— Переживает за тебя?
Переживает ли за неё Ройш? Этого никто не знает — по крайней мере, уж точно не Бровь.
— А что, есть, по поводу чего переживать?
Нервный смешок прибавился к реплике сам собой, Бровь его не планировала.
Ведь, наверное, есть. Общение с головами Бедроградской гэбни и прочими смертельными вирусами — не самый безопасный род занятий. С другой стороны, всё ведь сложилось по плану, по их собственному университетскому плану! Ну, не считая диктофона.
Бровь хотела сообщить, что всё было бы совсем хорошо, если бы она хоть что-нибудь понимала в происходящем, но из-за двери донеслись вопли слабой членораздельности, отдалённо напоминающие хохот.
— Жопой клянусь, у него эти тюки по верхней палубе раскиданы. Вообще без палева.
— Нашёл чем клясться!
О, ещё кто-то идёт. Видимо, этот самый — как его — Святотатыч. Или вся Портовая гэбня. И войдут они, разумеется…
— А граница с этого так прихуела, что нормального досмотра никто устраивать не стал. Ну и…
…без стука.
Сегодня день такой. День Входов Различных Людей в Различные Помещения без Стука.
Всё нормально, шпионский роман должен начинаться с экспозиции, хотя когда ж она закончится-то, а.
Бровь бегло проинспектировала ввалившихся на предмет шрамов, поскольку дверь они выбили очень даже ногой. Шрамов не обнаружилось. Дима же посмотрел на ввалившихся недоумённо и подозрительно. Видимо, его тоже опечалила такая несправедливость.
Их было двое — значит, либо не гэбня, либо не вся гэбня, мудро постановила Бровь. Совершенно одинаковые, только один побольше, другой поменьше. В тельняшках (а как же иначе), с непьяно сверкающими глазами, серьгами в левых ушах (у того, который старше, аж до плеча, у второго поскромнее), нездоровым загаром и во-о-от таким размахом рук.
Одинаковые.
Как если бы Охрович и Краснокаменный были отцом и сыном.
Вот именно этого и не хватало в её жизни!