Пожилая дама, исписав всё свободное и местами не очень свободное пространство одного из листов, с ощутимой болью оторвала его от сердца (и заодно от того самого стола с конторкой). Сепгей Борисович незамедлительно сокрыл лист в ревизорском портфеле.
— Подождите, ещё парочка осталась. — Дама полезла в нижний ящик, из которого по прошествии минуты, не меньше, ей удалось извлечь последние диаграммы и яблоко. — У вас вид невыспавшийся, — пояснила она.
Это настолько не лезло уже ни в какие ворота, что Сепгей Борисович не смог, просто не сообразил отказаться.
Яблоко.
Вид невыспавшийся.
Невыспавшийся Сепгей Борисович и яблоко, картина маслом.
Надо заесть яблоком от пожилой дамы с секретными диаграммами несчастную любовь. Самое то в рамках общего безумия трёх последних месяцев.
Почему-то сразу вспомнилось, как в июне, сразу по приезде, Дима поставил банку с этой своей грязью в холодильник на нижнюю полку. Как раз рядом с яблоками. Поэтому яблоко — это как-то неожиданно сентиментально. Даже обидно, что Диминой грязи не место в легенде о несчастной любви.
Сепгей Борисович так и выбирался из тихого лабиринта ГСЭС №37 — с ревизорским портфелем в одной руке и яблоком в другой. Должно быть, он действительно не выспался, раз мягкий и сорок раз выверенный медиками свет общего коридора всё равно резанул ему по глазам. Осталось убедить себя в том, что от несчастной любви не высыпаются так же, как от большой политики. В общем, и правда примерно то же самое: так и так маяться сутки, не получая вестей от Димы. А потом ещё сутки, и ещё сутки, и ещё. Как пойдёт.
Связь пока что держать не стоит, да и незачем — роль у Сепгея Борисовича второстепенная, если не меньше. Затуманить мозги фалангам, спрятать хоть какие-то концы в воду. Выгородить самого себя, потому что он тут случайный человек, который случайно оказался в нужном месте в нужное время. «Обязательно выгородить!» — упрямо повторял Дима, закидывая вещи в сумку.
За несчастную любовь не карают, в отличие от. А ещё несчастной любви совершенно необязательно знать, откуда её предмет вообще взялся, когда и зачем устроился в Медкорпус, чем там занимался и куда потом пропал. По крайней мере, считается, что необязательно.
Из распахнутого настежь окна — сентябрь, почти лето! — донёсся взрыв хохота.
Все строения Медицинского Корпуса похожи: огромные, раздвигающие пространство окна общих коридоров, кафешек, регистратур, изредка встречающихся приёмных местных бюрократов — в общем, окна всех тех мест, где даже буйно помешанные на своей работе медики отрывают взгляд от пробирок и бумажек, непременно выходят во внутренний двор. Поэтому если нужно, чтобы в сентябре малознакомые люди могли подтвердить дотошным фалангам факт наличия несчастной любви, весь июль придётся валяться на траве внутреннего двора. Чтобы всем-всем было видно. В рабочее время, с очередными нелегальными диаграммами для Виктора Дарьевича в ревизорском портфеле и Диминой лохматой башкой на коленях. Пока десятки людей ломают головы над политикой и один человек — над страшной заразой. Трёхнедельные гастроли Настоящей Бедроградской Конспирации перед невзыскательной столичной аудиторией, спешите увидеть.
А в сентябре на траве уже холодно. Должно быть.
Сепгей Борисович машинально пробежал глазами по двору. Действительно, на траве никого, зато все скамейки заняты. Но трава по-прежнему просматривается лучше.
— Сепгей Борисович, — негромко окликнули его со спины.
И яблоко по-прежнему в руке, что как-то глупо. Или сентиментально.
— Да? — обернуться, улыбнуться и побольше думать о яблоке.
В полутора шагах от Сепгея Борисовича стоял ничем не примечательный человек. Невыразительное лицо, невнятная осанка. Не первой свежести белый халат, пуговицы расстёгнуты, под халатом простая рубашка цвета ничего. То есть, конечно, серого, но совершенно пустого, такого, на котором невозможно задержаться взглядом.
С лета семьдесят шестого Сепгея Борисовича подташнивало что от таких вот рубашек, что от белых халатов. Только недавно отпустило.
— К вам вчера Ильянов, Андрей Витальевич, не заглядывал?
В ответ Сепгей Борисович растерянно нахмурился.
Яблоко, яблоко, яблоко!
— А не вчера?
Ничем не примечательный человечек имел крайне примечательные глаза. Совершенно ничего не выражающие. Кроме разве что негромкого равнодушного любопытства.
До лета семьдесят шестого Сепгей Борисович не знал, что такие глаза вообще бывают.