Бреслау, воскресенье 1 июля 1923 года, половина девятого утра
Комната Мока и двух его коллег, Курта Смолора и Герберта Домагаллы, была аскетичной, и в ней не было ничего, что могло бы отвлечь внимание полицейских. Потому что разве могут его рассеивать зеленые панели или три массивных стола с зелеными столешницами и латунными пепельницами, или огромный шкаф для документов, которое закрывался, как витрины магазинов — должно опускаться жалюзи из дубовых дощечек? Единственное, что могло бы обратить их внимание, это большой папоротник на подоконнике, которым когда-то снабдила их жена Домагаллы, который, не желая подвергать опасности костюм, выращивал цветок и бурчал на Мока и Смолора, когда те удобряли почву слюной и пеплом от сигар.
Сегодня в двух комнатах и коридоре, занятых децернатом IV, никто ни на кого не бурчал, никто не повышал голоса и никто никого не допрашивал. Также не поднимался табачный дым и не стучали деревянные жалюзи шкафа с документами. Пустовала комната шефа децерната, советника Ильсхаймера, также как и коридорчик, занимаемый практикантом Исидором Блюммелем. Почти все сотрудники отдела наслаждались воскресным отдыхом. Эберхард Мок был исключением.
Он сидел у стола и всматривался в снимок отца, который вынул из ящика. Обувной мастер Виллибальд Мок смотрел на сына суровым взором. Усы с проседью и разросшиеся бакенбарды нависали над жестким стоячим воротничком с загнутыми рогами, из-под которого выглядывал узел светлого галстука. Что ты тут делаешь, сынок, — казалось, говорили его глаза, затененные настороженными бровями, в этой мерзкой работе? Это работа для тебя? Переписывать шлюх! Ты всегда был таким способным! Помнишь, как на латыни ты произносил речь на инаугурации учебного года? Это было нечто! Я оделся тогда, как и на этой фотографии, в костюм, позаимствованный у нашего соседа, купца Хильдесхаймера. Несколько профессоров пожали мне руки, поздравляя сына.
А потом ты разменял свой талант на мелочь, не стал профессором, не принес мне славы. Ты бросил учебу, потому что водился с богатыми коллегами, а они показали тебе большой свет. Тебе не хотелось сидеть в скромной комнатке на чердаке и есть хлеб с домашним салом. Ты предпочитал салоны! Ты предпочитал общество из лучших сфер, презирал отца-сапожника, который целыми днями нюхал костяной клей, чтобы ты мог закончить учебу и стать таким же большим господином, как профессор Моравец, которому кланялся весь Вальденбург! Ты предпочитал работать и зарабатывать, чтобы иметь на сигары, пиво и дорогих шлюх! А где теперь твои коллеги из университета? Неужели барон фон дер Мальтен, с которым вы так дружили, помнит еще о своем коллеге, для которого теперь лишь бордель — это дом, место работы и театр? Где твоя шикарная компания? Если бы ты хотя бы преследовал убийц и бандитов!
Мока смахнул эти немые упреки отца, положил тяжелую руку на фотографию и сунул ее обратно в ящик. Он злился на покойного уже родителя по простой причине — знал, что никогда не освободится от его бледных, суровых взглядов и крепких корявых пальцев, стиснутых на его плечах. Хуже того — он знал, что отец прав. Речь, конечно, шла не о сильно идеализированной им социальной роли профессора гимназии. Мок после тринадцати лет работы в полиции точно не променял бы свое занятие ни на какие другие. Единственное, что он хотел изменить, — это атмосфера, которая окружала его на рабочем месте. Его подчиненные, коллеги и начальство — почти все, кроме Смолора и Бухрака, — от швейцара до полицайпрезидента питали к нему только два чувства. Презрение и страх. Презрение к алкоголику и «борделянту», как называли офицеров полиции нравов, и страх перед его жестокостью и своенравием. Эти чувства легко можно было бы заменить на уважение и дружбу. Такое изменение произойдет, в это Мок твердо верил, в день, когда его переведут в криминальную полицию. В этот день он не напьется с радости, а оденется в свой давно несвежий парадный сюртук и поедет на Городское кладбище. Это произойдет в тот день. Однако он еще не настал. Вчера он сильно отдалился, когда Мок позволил, чтобы ярость завладела его похмельным разумом.