— Господин надвахмистр! — крикнул Маннхаупт.
— Что? — Полицейский вынырнул из-за спины рыжеволосого.
— Нет среди нас Малыша Макса, — быстро проговорил Маннхаупт, не обращая внимания на презрительные взгляды коллег. — Может, эти две — его девушки?
— Думаешь, я не знаю, сколько сутенеров в этом городе? — Брюнет схватил Маннхаупта за рубашку и притянул к себе. Он некоторое время смотрел на него, затем решительно его оттолкнул и двинулся обратно. Каблуки его туфель постукивали по полу коридора. Маннхаупт сжался, чтобы не смотреть в глаза товарищам.
— Выходи, блядь! Ну что! — крикнул рыжеволосый Маннхаупту. — Ну давай, уж!
Когда Маннхаупт проходил мимо него, он увидел перед носом снимки двух убитых женщин. Он когда-то видел их у Франка на Маттиасплац и даже с ними разговаривал. Он знал, что они принадлежат Максу Негшу, называемому Малышом Максом.
— Я их не знаю, — пробормотал он рыжеволосому, после чего взял листок и карандаш. — Скажите, господин полицмейстер, — внезапный порыв заставил его посмотреть в налитые кровью глаза рыжего, — почему он нас так ненавидит? Уже какой-то мудрец сказал, что проституция — это как клоака во дворце. Если ее ликвидировать, весь дворец начнет вонять.
Полицейский с карандашами производил впечатление ошеломленного выводом Маннхаупта. Он потряс головой и смотрел на альфонса одновременно тупо и пронзительно.
— Но клоака тоже воняет, не так ли? Он вообще не любит вонь.
Бреслау, среда 4 июля 1923 года, половина седьмого вечера
Мок шел по тюремному коридору и сильно стучал каблуками. Этот звук разносился по всей арестантской. Мок со стуком объявлял: я иду и нахожусь на своей территории! Горе вам, ублюдки! Когда он вместе с Исидором Блюммелем и Куртом Смолором приближался к камере номер 2, ему показалось, что он слышит громкий выдох облегчения, вырвавшийся из восемнадцати глоток. Он был красноречив. Прошло полтора часа, и именно тогда он встал в открытых Бухраком дверях камеры и втянул в ноздри зловоние.
— Написали? — спросил он.
— Ну-ну, — ответили многочисленные голоса.
— Все?
— Ну да, конечно же да, — буркнули фигуры в тесной камере.
Мок прекрасно знал, что признание у таких созданий приобретается последовательностью и жестокостью. Он уже несколько раз доказывал это за последние три дня, когда ввозил их партиями в полицейский участок. Альфонсы переночевали сначала ввосьмером, а на следующую ночь втринадцатером в одной непроветриваемой камере наз четырех человек. Им приходилось спать по очереди, устраиваться по очереди и даже сидеть по очереди в течение дня! Только на третий день, затолкав в камеру еще пятерых сутенеров, он рассказал им, о чем на самом деле идет речь. Да, я был жесток с этими паразитами, думал Мок, но как насчет моего следствия? Если я теперь сделаю то, что планирую, я покажусь им совершенно и безнадежно непоследовательным и недобросовестным. Я стану кем-то недостойным уважения. Но, с другой стороны, безоговорочное следствие тупо и слепо. В чем виноват, например, тот Маннхаупт, о котором его девушки рассказывают в превосходной степени? Почему я должен держать его в заключении еще несколько дней? Может быть, я пустил бы в ход быдлятство заключенных и Маннхаупт стал бы опущенным, как карманник Ганс Прессл, которому разорвали задницу, чтобы показать, кто здесь главный? Как молодой отец Прессл, который навсегда останется в тюрьме, чтобы смыть там позор, и не увидит своего ребенка?
— Убирайтесь отсюда, — принял решение Мок, — я не хочу больше нюхать вашу вонь! Оставьте листки с именами на земле и вон! Охранник выведет вас через двор, выходом для упряжных животных.
Заключенные стали проталкиваться к дверям. Некоторые, проходя мимо Мока, дерзко смотрели на него. Этих он отмечал в памяти. Другие избегали его взгляда. Этих он пропускал. Один, некий Мориц Маннхаупт, смотрел на него со смесью симпатии и раненой гордости. Его он тоже записал в памяти.
Когда сутенеры ушли, Мок повернулся к своим сотрудникам. У всех были изумленные лица. У практиканта Исидора Блюммеля глаза чуть не выскочили из-под тяжелых век. Мок подошел к нему и крепко обнял за шею.