Иногда Мок впадал в гордыню. Он чувствовал себя ницшеанским уберменшем, которого не касается мещанская мораль. Перед сном он складывал в голове кричащие манифесты новой тюремной этики. Глядя на свой все более и более втянутый живот, на мышцы, болящие от ежедневных отжиманий, вспомнил древнегреческие элегии объединенного когда-то Феогнида с дихотомическим и абсолютным разделением на «плохой народ» и «хороших дворян». В одном единственном своем письме, которое он послал из тюрьмы, он попросил Смолора доставить ему том элегий этого поэта в оригинале. Он также попросил вложить кое-что между листами. Смолор выполнил обе просьбы. Он послал Моку в пачке нужную книгу со вложением, а по собственной воле добавил большую пачку табака «Ihra» и сверток пятисот папиросных бумажек.
Мок сел на койку и опустил босые ноги на каменный пол. Лунный свет высекал в стенах дыры, кратеры, а также выдавал непристойные надписи. Он также оседал на открытой книге и подчеркивал гибкие греческие литеры. Он посмотрел на нее и тут же закрыл глаза. Его память работала безупречно. Она тут же воспроизвела греческое двустишие:
Мок также уставился на то, что — по его просьбе — Смолор положил между листками Феогнида. Предмет не вызвал у охранников ни малейшего интереса, когда они листали книгу в поисках карт. Они не знали, что эта картонная коробка, несмотря на невинный вид, является знаком смертельной вечной клятвы и неизбежной мести.
— «Нет способа проникнуть в замыслы женщины или мужа, и пред тем не подвергнуть их испытанию, как животных в упряжке», — перевел Мок слова аристократа из Мегары и смотрел в течение долгой минуты на образок с изображением святой Ядвига, который — вынутый из открытки и приклеенный к стене — серебрился в свете Селены.
Бреслау, вторник 12 февраля 1924 года, пять минут седьмого вечера
Шеф криминальной полиции Генрих Мюльхауз миновал не действующий в это время года фонтан на Юнкернштрассе и сразу увидел пивную Кисслинга. Ему даже не пришлось проверять, висит ли над входом в заведение номер 15. На витринах было написано заглавными буквами «Конрад Кисслинг» таким образом, что каждое окно витрины содержало одну букву. Не знающий пивоварен своего родного города, заклятый абстинент Мюльхауз был очень рад, что ему не пришлось далеко искать место, где он должен был сегодня встретиться с очень важными персонами надодранской метрополии. Поэтому он с улыбкой вошел в заведение, наполненное теплом и пением. Это последнее не особо радовало криминального советника, который по натуре не был, возможно, мрачным, но, по всей вероятности, не принадлежал к любителям пьяных мужчин, которые, подкручивая усы и мерно покачиваясь, выпевали трюизмы о том, что «мы встретимся когда-нибудь на надодранском берегу». А таких он только что видел в первом, большом зале с арочными сводами и круглыми люстрами.
Когда перед ним предстал невысокий гибкий обер, Мюльхауз спросил его, будут ли, по его мнению, эти господа еще долго петь. Ирония и досада в голосе гостя были совершенно неощутимы, потому что обер широко улыбнулся и ответил, что мужской хор «Полигимния» обычно поет только через час после своих репетиций по вторникам, но по желанию достопочтенного господина они могут дойти до реже исполняемого репертуара. Мюльхауз не стал продолжать эту тему и уже с явной злостью спросил, где здесь «баварский зал», ведь именно там у него назначена встреча. Обер проводил его в меньший зал, почти без украшений, если не считать продольных балок потолка, с которых свисали абажуры светильников, и оленьих рогов в нишах стен.