Ты не болен. Ты проклят.
— Бред. — Проговорил он, и почувствовал, что его голос звучит жалко. Как будто умоляя высшие силы, чтобы эти слова действительно стали бредом.
Все началось после того саркофага и кинжала. После того, как он об этот кинжал порезался, хотя не должен был. Мраморная кожа. Чувствительность к чужим мыслям и памяти стен, в которых жили люди. Он уже давно открыл для себя, что может чувствовать мысли и намерения людей. А в его случае чувствовать означало знать, и Филипп чувствовал, видел, как медленно проходят три дня.
Филипп прислушался. Было слышно, как тикают его часы в кармане плаща там, на крючке у входа. Это был единственный звук.
Три дня. Тик-так. Тик-так.
«Что-то случится через три дня, что-то страшное. Что-то закончится. Но что!?» — Спросил он себя, закрывая дрожащими ладонями лицо и стараясь унять растущую панику. Он, кажется, знал ответ. И тут же он почувствовал ладонями, как шевельнулись его губы, сами прошептали слово, как будто его устами завладел другой человек.
— Все. — Прошептал Филипп и почувствовал, как это слово эхом отдается в страшной уверенности, той, что покрыла всю его душу, а затем и тело ледяным холодом.
Филипп едва сдержал крик. Очень хотелось закричать, чтобы страх ушел, но лекарь знал, что это еще больше распалит мерзкое чувство. Это было как страх перед дальним плаванием, когда корабль уже спущен на воду и отплыл от берега на многие мили. Страха не было раньше, но он появился сейчас, когда рубеж уже перейден. Страх был смешан с отчаянием и потому не казался Филиппу бутафорским, не был ни капли наигранным, но по-настоящему животным. Тело кричало, что оно боится, что должно бояться неизбежного.
«Нужно помолиться. Я не могу так больше, не могу» — подумал лекарь и сложил руки перед лицом в замок.
— Дея, милостивая матерь, богиня-прародительница… — Начал он и прервался. В его голове вспыхнул зачаток мысли, который быстро пророс. А страх, подобно сорняку, за этот росточек зацепился и теперь становился все больше.
Дея — это жизнь. Подумав об этом, Филипп вспомнил одного «нетленного», монаха давно пришедшей в упадок секты. Их пути пересеклись по пути в Маракат. Смиренный монах тогда разговорился и поведал много интересного о мертвых, восставших из могил, нежити, призраках. Лекарь вспомнил, как тогда его пробрал мимолетный ужас от услышанного, но тогда рассудок преобладал над предрассудками. Теперь ужас вернулся. Слишком многое из того, что поведал ему «нетленный», Филипп знал сам, на личном опыте, хотя никогда прежде не сталкивался с упырями, приведениями и ожившими трупами. Причиной страха были слова «нетленного» о сне, который снится за три дня до смерти тем, кто проклят. И тем, кто, как им думалось, сумел обмануть смерть.
Неужели это правда? Нет, это должна быть болезнь, болезнь!
Ум наконец приказал телу заткнуться. Истерика прошла быстро, животный страх смерти ушел. Осталось отчаяние, чувство обреченности и страх неизбежного. Филипп сидел, обхватив голову руками, и пытался как-то упорядочить свои мечущиеся мысли. В конце концов, ему это удалось.
Вещие сны, молитва, проклятие. В любой другой момент Филипп усмехнулся, но теперь эти вещи не казались ему смешными. И его не покидало ощущение, что сон был чем-то большим, чем просто вещий сон. Он был… Глубже. Информативнее. И было в нем что-то, что убедило Филиппа, заранее прекратило возможные попытки сопротивления. Что-то или кто-то был в этом сне.
Саркофаг, кинжал, порез.
— Это не болезнь, это… — Он не договорил и вздрогнул. Последнее слово прозвучало у него в голове. От страха, жалости к себе и понимания всего происходящего ему хотелось плакать.
Несколько слезинок все же выступило у него на глазах. Филипп быстро их смахнул, и тут его взгляд упал на книгу, лежавшую на столе. Труд Ванессы. Ее книга. Как она здесь оказалась? Она всегда тут лежала или появилась только что?
Это было не важно, важно было другое. Ванесса. Она там точно была. И ее не касаются эти три дня, она не провалится в ту бездну вслед за ним. Она будет жить дальше, будет жить долго, и ей, без сомнений, уготовлена великая судьба. Филипп это чувствовал и просто хотел в это верить. Каждый учитель и наставник желает, чтобы ученик превзошел его во всем и многократно… Ванесса. До недавней поры — дочь лучшего друга. Теперь — свет в окружавшей его темноте. Свет в окошке, единственный человек, которого он может назвать родным. Ей он всегда желал только самого лучшего, лекарь всегда выжимал из себя все соки, только чтобы ей было проще и лучше с ним.