– Ты просто не ровно дышишь к мужчинам в униформе, вот и весь сказ. А я не устану твердить, что война и солдафоны – нечисть, общественная зараза.
– Тогда почему у тебя есть серия картин с русскими богатырями и святыми-воинами?
– Это другое. Это на заказ. За это мне деньги платят. Патриотизм популярен. Что не означает, что я надену лапти и косоворотку и скачусь до рисования лубков, политических комиксов. Меня не заставите в дождь и холод торговать матрешками у мостА.
– У мОста, Эдуард.
– Ваши речевые нормы требуют коррекции, Эдичка.
– Пусть моя безграмотность вопиюща, но ваши правки моей речи бестактны.
– О, ну я тогда тут всех младше и еще менее образованна, сразу видно, Уфа приехала! Говорите, говорите же еще, мне очень интересно пообтереться в среде питерской интеллигенции! Кура, греча и поребрик!
– Надинн, ну чито вы! Вы – настоящий человек в нашей компании. Мы – пустые, выхолощенные временем особы.
Эдик громко чмокнул воздух, подсел поближе к Заможскому, взял его руки в свои:
– А вот я не согласен! Во мне бушует вулкан страстей! Ау, какие у тебя ледяные пальцы!
– Бесстыдник… Старая кровь меня больше не греет.
Пан обменивается с Юрой быстрым многозначительным взглядом и спешит отсесть от пьяного Эдика в сторону.
Сидит Эд над иллюстрацией "Усадьба новгородского художника двенадцатого века" и думает печально, что отстал от жизни. Эх, вот это особняк! Не то, что я, до сих пор, по съемным комнатам.
– А ваш рисунок я позже переварю.
– Боюсь, вы потерпите фиаско. Целлюлоза для человека несъедобна.
– Александр Феликсович, я вас готова слушать часами. Почему вы ни пойдете в лекторы нашего ВУЗа? – подала голос Надежда.
– Я хочу, чтобы люди воспринимали мои слова не как теоретические концепции, а как живое чувство. И я не умею, читобы увлечь толпу. О чем я говорю свободно в частной беседе не получится передать многим. Мне будет неуютно за кафедрой, как за барьером для скаковых лошадей. Вольтажировать перед публикой. Юра, а вы домой?
– Да, мне завтра на другой конец города к семи утра. То есть, черт, уже сегодня.
Застегивает молнию на кожаной куртке, а руки не слушаются.
– Юра, как же вы поведете? Вы же под мухой. Не хватало еще, чтобы вас задержали службы правопорядка за вождение в нетрезвом виде.
– Я свою норму знаю. Это вон Эдик твой в зюзю. Пойди, утешь. Он там плачет, по ходу.
– Я? К чему – я? Ну, хорошо. Где он?
– В ванной.
– А где ванная?
– На втором этаже, направо.
– Юра, что вы с ним сделали?
– Э, думаешь, я домогался его любви? Фиг вам, очень мне это надо. Поэтому и рыдает.
Юра проверяет документы, напевая вполголоса.
– Но чито могу сделать я?
Юра шепчет что-то на ухо, до Нади долетает "иди-иди, а то он не в слезах утонет, а в собственной…" – "Ты его не мог остановить? Сколько вы еще выжрали вискаря?" Закрыл за Юрой дверь, вернулся.
– Надюша, у вас глаза уже слипаются. Ложитесь тут. Надо было вас отправить с Юрой?
– Спасибо, не волнуйтесь вы так, пан. Я написала Коле, он утром меня заберет.
– Ке малёрёз. Я не мог предугадать. Всё так хорошо начиналось.
– Что я, пьяного Эда не видела? Другое дело, что я могу чисто рефлекторно, с ним за компанию, потому что стала резко реагировать на запахи. Идите, отпаивайте его, чем найдете.
Художник лежал в одежде в ванной и в самом деле стенал и плакал. Резкий запах рвоты исходил от брошенного на пол мокрого полотенца.
– Эдвардо, вы как большое дзиця. Чито вам неймётся? Как можно так надраться, чито себя забыть? И вам не стыдно? Пойдемте, я помогу вам. Умойтесь, переоденьтесь и ложитесь спать.
– Уйди, с***! Я окружен вероломными льстецами, лицемерами и духовными кастратами! Ваше сочувствие неискренне! Ваши слова – лишь шаблон, с тем же успехом я могу слушать запись голоса, который будет повторять одно и то же, как автомобильный самоучитель английского! Ааай, я умру, и на моей могиле высекут "вот лежит замечательно несчастливый человек".
– Эдичка, свет мой, не вынуждайце меня.
Ксафа сунул нос в морозильную камеру холодильника, но льда не нашел. К его удивлению там лежали расфасованные по пакетам деньги. Да, Эдик не доверял банкам и хранил гонорары дома, как твой Плюшкин. А минеральной воды в помпезной двухуровневой студии Эдвардо не нашлось. Тогда Заможский освободил от кисточек и шпателей ржавое некогда синее ведерко, открыл окно, набрал с подоконника снега и высыпал за шиворот Эдику.